Главное меню

Регистрация даст полный доступ к материалам сайта и возможность оставлять комментарии!

Анонс

Коммюнике 5 декабря 2015 г.


Благодарность, здоровая критика и конструктивное обсуждение материалов сайта способствуют его улучшению
и вдохновляет авторов на публикацию новых статей!

Пожертвовать на нужды «ЭНЦИКЛОПЕДИИ КОЗЕЛЬСКА»

Яндекс.Деньги 41001812434462

WebMoney R526676624487
или Z299278482546
или E342716984942

почта "ЭК":
kozelskcyclopedia
@yandex.ru

QR-Код сайта "ЭК"

QR-Code dieser Seite

Голосование

Как Вы – житель города Воинской Славы – обычно проводите свое свободное время? Чему отдаёте предпочтение?

Поиск по сайту

ПРАЗДНИКИ СЕГОДНЯ

Revolver Map

Anti Right Click (Hide this by setting Show Title to No in the Module Manager)

ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРИЯ РАННИХ ЛЕТОПИСНЫХ ИЗВЕСТИЙ О СОБЫТИЯХ МОНГОЛО-ТАТАРСКОГО НАШЕСТВИЯ E-mail
(0 голоса, среднее 0 из 5)
главный раздел - Новости
18.02.2018 19:17

     Вновь и вновь обращаемся мы к самым первым очень древним упоминаниям Козельска в связи с битвой у его стен против монголо-татаров в марте 1238 года (на сайте есть специальная рубрика с материалами на эту тему, доступная зарегистрированным пользователям). Самым ценным источником информации для нас являются русские летописи, поместившие при 1238 г. рассказ о разорении Земли Русской ханом Батыем.

      Уже 6 лет тому назад для удобства пользования мы поместили все такие известные нам летописные героические фрагменты на страницах «Энциклопедии Козельска» в одном месте, это здесь. С февраля 2012 г. мы получили несколько благодарностей от наших читателей, изучающих историю родного Козельска, за то, что предоставили им возможность всегда иметь под руками бесценные свидетельства истории. Сами же мы не переставали интересоваться всеми публикациями на волнующую нас историческую тему – беспримерный подвиг козельцев (козлян, так в летописях) – ставший ключевым событием в истории Козельска и послуживший основанием для присвоения ему в 2009 г. почётного наименования «Город Воинской Славы» (об этом у нас здесь).

     Кропотливо «сканируем» списки всех новых поступлений в библиотеки и книжные магазины столицы в поисках нового материала. Не секрет, что ежегодно на страницах толстых научных журналов, в газетных публикациях, книжных романах и повестях, в сценариях кинофильмов много пишут специально о Козельской Обороне 1238 г., либо затрагивают этот волнующий сюжет. Снимаются даже художественные и научно-популярные фильмы (пример). Причём это характерно не только для России. Н ослабевает интерес к Козельску и далеко за её пределами. При желании вы можете самостоятельно разыскать ссылки на такие новинки.

     Для автора этой заметки при обращении к летописным свидетельствам всегда было любопытно найти ответ на такие, наприме, вопросы: «Что же собой представляют все эти фрагменты о Козельске, которые древние книжники запечатлели на страницах летописей? Что это? Скупой документальный рассказ, вплетённый в погодные (по годам) записи о случившемся на просторах Руси в то или иное время? Если поучение другим, тогда в связи с чем, и в чём конкретно наставляют современников и потомков авторы летописей? Когда были сделаны записи, то есть по горячим следам или погодя? Если спустя годы, то что стало источником знаний о минувших событиях?» Словом, вопросов не счесть, а ответы на них носят вероятностный и не однозначный характер.

     На многие из этих вопросов помогает найти ответ, например, книга «Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV в.»[1]. Её автором является историк и филолог, педагог, журналист, политолог Владимир Николаевич Рудаков. Книга широко представлена в интернете. Любой может при желании ознакомиться с её содержанием (здесь).

     Несмотря на обилие ссылок, книга читается взахлёб. Причём, о Козельске, вернее о том, как он представлен в летописях, автор говорит много и очень заинтересованно.

    Нам всегда хотелось, чтобы всё самое интересное о Козельске было аккумулировано на сайте «Энциклопедия Козельска». Вот почему сегодня рассказ В.Н. Рудакова про то, как и когда Козельская эпопея 1238 г. заняла своё место в главных русских летописях, в чём особенности и каковы первоисточники той или иной летописной статьи про Козельск в самых ранних книгах XIII–XV в., мы помещаем у нас на сайте.

    Мы благодарим автора книги Владимира Николаевича Рудакова за глубокое и всестороннее освещение святых для каждого козельца страниц летописей.

 

Батыева рать. Лицевой летописный свод XVI века. Голицынский том. Л. 302. Рисунок повествует о событии более позднего времени, к 1267 г. Опубликовано в книге В.Н. Рудакова в разделе «Иллюстрации». Все листы Лицевого летописного свода, повествующие о героической обороне самого города Козельска весной 1238 г. у нас помещены (доступно только для зарегистрированных пользователей) здесь.

 

Навстречу 780-летию обороны Козельска против монголо-татар в 1238 году

 

 

Владимир Николаевич Рудаков (об авторе)

 

ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРИЯ РАННИХ ЛЕТОПИСНЫХ ИЗВЕСТИЙ О СОБЫТИЯХ МОНГОЛО-ТАТАРСКОГО НАШЕСТВИЯ

 

О героическом Козельске на страницах русских летописей XIII–XV веков

 

     Характер летописных рассказов о нашествии Батыя — содержащихся в них оценок, деталей описания событий, используемых сюжетов — определялся сочетанием личных пристрастий писателей и ряда социальных факторов, судя по всему, оказывавших мощное влияние на творчество книжников. На восприятие монголо-татар среди прочих влияли: место, в котором создавался тот или иной рассказ (было ли это княжество, подвергшееся татарскому разорению, или же периферия русско-ордынских контактов); характер отношений «политической элиты» соответствующего княжества с ордынскими властями (от явно враждебного до заискивающе дружелюбного); время появления повествования (писалось ли оно по горячим следам очевидцем или же создавалось post factum как результат спокойных размышлений потомка); источники информации авторов (непосредственное восприятие или литературная обработка слухов) и пр.[95]

     Самые ранние рассказы о походе Батыя содержатся в Ипат., НПЛ, Лавр. История текстов «Повести о нашествии Батыя» находится в тесной связи с содержащими ее летописными памятниками. Именно этим обстоятельством и обусловлена сложная текстовая структура анализируемых повествований. В результате длительной эволюции тексты произведений дошли до нас в виде неоднородной мозаики. В силу этого выявление первоначального ядра рассказов, а также точная датировка каждого из разбираемых текстов представляются крайне затруднительными.

Обложка книги В.Н. Рудакова, вышедшей в 2017 г. в издательстве «Квадрига» 

 

Наиболее полный анализ текстов Повести предпринят А. Ю. Бородихиным. По мнению исследователя, все три ранних летописных рассказа «характеризуются некоторой о б о с о б л е н н о с т ь ю (разрядка А. Ю. Бородихина. — В. Р .) внутри летописного окружения». Это обстоятельство «позволяет говорить о «вставном» характере ранних повестей и, следовательно, об относительной независимости их от всего целого»[96]2. А. Ю. Бородихин полагает, что для всех трех ранних редакций Повести существовал общий источник (источники). По его мнению, «связь ранних редакций… должна определяться только через прямое или опосредованное восхождение к этому источнику и независимое друг от друга отражение его»[97].

В науке предпринимались попытки обнаружить общие источники трех ранних редакций. Так, В. Л. Комарович обратил внимание на то, что большинство дошедших до нас летописных рассказов о нашествии Батыя начинаются с описания татарского взятия Рязани. По мнению исследователя, «нигде голос непосредственного наблюдателя и даже участника изображенных событий не слышится более внятно, чем в рязанском эпизоде рассказа». Вообще В. Л. Комарович считал, что в основу целого ряда летописных известий НПЛ, Лавр. и др. легли «выдержки из рязанских летописных рассказов, главным образом о татарских нашествиях 1224 и 1237 гг.», а также об усобице 1218 года: «Выдержки из этого рязанского памятника, — полагал исследователь, — новгородец сблизил с новгородскими, а ростовец — с ростовскими известиями», причем заимствования новгородского сводчика «были более обширными»[98]. Помимо НПЛ и Лавр., по мнению исследователя, следы рязанского источника обнаруживаются и в Ипат.[99]

Как полагал В. Л. Комарович, первоначальный рассказ о нашествии Батыя был составлен в 30-40-е годы XIII века в рамках недошедшего рязанского летописного свода и сообщал не только о собственно рязанском эпизоде татарского нашествия, но также и об осаде татарами Владимира и Козельска[100]. По мнению А. Ю. Бородихина, составители всех трех ранних вариантов Повести так или иначе использовали владимирский великокняжеский Свод Ярослава Всеволодовича, причем, как полагает исследователь, составители рассказов Ипат. и НПЛ воспользовались материалами этого свода еще до соединения последнего с ростовской летописной традицией[101].

Мнение В. Л. Комаровича относительно рязанского происхождения начальной части статьи НПЛ поддержал А. Н. Насонов. Однако, по мнению исследователя, сам по себе факт того, «что изложение начинается с этих событий, конечно, не является указанием на рязанский источник», поскольку путь татар на Русь действительно начинался с Рязанской земли. А. Н. Насонов исходил из наличия в НПЛ особых указаний на рязанское происхождение источника, в первую очередь нашедших отражение в деталях описания нашествия. Исследователь достаточно осторожно высказался о характере привлеченного составителем НПЛ протографа: в отличие от В. Л. Комаровича А. Н. Насонов отметил лишь возможность существования рязанских летописных сводов (т. е. «больших, сложных летописных памятников, соединяющих известия разного происхождения»), допустив при этом, что новгородский составитель Повести «пользовался письменным рязанским источником»[102]. По мнению исследователя, рязанский источник привлекался не на всем пространстве летописной статьи; в последующем изложении составитель версии НПЛ мог обращаться в том числе и к устным источникам[103].

Д. С. Лихачев отметил, что «вся статья 1238 г. НПЛ носит компилятивный характер: сперва в ней помещен рязанский рассказ, потом рассказ о взятии Владимира, сходный с Лавр. и восходящий, очевидно, к ростовскому летописанию, затем — выдержка из Поучения о казнях Божиих, читающегося в Повести временных лет под 1068 г.»[104]

Несколько иного мнения придерживается А. Ю. Бородихин. Он полагает, что составитель рассказа НПЛ воспользовался как минимум тремя источниками: помимо владимирского и ростовского, еще и южнорусским[105]. Дж. Феннел, вслед за В. Л. Комаровичем, полагает, что повествование НПЛ «составлено из двух различных источников: не дошедшей до нас летописи рязанского происхождения и записи новгородца»[106]. К такому же выводу приходит и В. А. Кучкин. По его мнению, «рассказ о Батыевых походах составлен в НПЛ по двум источникам: рязанскому и особому источнику, который следует признать новгородским по содержащимся в нем известиям о Торжке и новгородской земле»[107].

Появление «Повести о нашествии Батыя» в составе НПЛ исследователи относят ко времени не ранее середины XIII — первой половины XIV века[108]. Летописный рассказ о нашествии находится в т. н. «второй части» Синодального списка НПЛ. Текст этой части написан почерком первой половины XIV века[109]. Точно установить время появления текста довольно затруднительно: в любом случае исследователю приходится опираться на гипотетически выявленные источники повествования.

Достаточно интересную датировку рассказа НПЛ предложил А. Ю. Бородихин. По мнению исследователя, «Повесть о нашествии Батыя» могла появиться в летописи около 1255 года: именно к этому времени он относит составление гипотетического новгородского летописного свода, отразившегося, в частности, в Тверском сборнике[110]. «Свод 1255 года», заканчивавшийся летописной статьей, повествующей об усмирении новгородского мятежа князем Александром Ярославичем, по мнению А. Ю. Бородихина, «вполне мог быть летописным сводом Александра Невского или владычным сводом, поддерживавшим политику этого князя». Среди духовных лиц, возможно, оказавших влияние на составление свода, исследователь называет митрополита Кирилла, в 1251 году прибывшего на северо-восток Руси[111]. Еще одним аргументом в пользу раннего появления рассказа НПЛ, по мнению А. Ю. Бородихина, является то, что составитель Повести, дошедшей до нас в указанной летописи, воспользовался еще не соединенными друг с другом владимирскими и ростовскими записями о нашествии. Соединение же владимирских и ростовских записей, нашедшее отражение в Лавр., по мнению исследователя, могло произойти в период с 60-х годов XIII по начало XIV века[112]18.

М. Д. Приселков полагал, что текст Лавр. на пространстве от 1193 и до 1239 года — «едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи»[113]. По его мнению, рассказ Лавр. о Батыевом нашествии носит сводный характер и был составлен в 1239 году в Ростове для великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича на основании двух источников — ростовского («Свода Константина и его сыновей») и владимирского («Свода великого князя Юрия Всеволодовича») летописцев[114]. Сводный характер летописной статьи, по мнению М. Д. Приселкова, выразился в наличии «переходных» фраз («но то оставим», «но мы на передняя взидем» и др., означающих переход от текста одного источника к тексту другого), дублируемых известий (в частности, по выражению М. Д. Приселкова, «герои этого рассказа умирают по два раза, и это на пространстве нескольких строк»), а также различной «литературной манеры» у составителей ростовского и владимирского источников[115].

Д. С. Лихачев согласился с общей гипотезой М. Д. Приселкова о перенесении владимирского великокняжеского летописания в Ростов, а также с предположением последнего о соединении в рамках летописного рассказа о нашествии Батыя двух источников — ростовского и владимирского. Вместе с тем Д. С. Лихачев полагал, что ростовские известия статьи 6745 года Лавр. следует возводить к так называемому «Своду княгини Марьи» — дочери казненного в Орде князя Михаила Всеволодовича Черниговского и супруги замученного татарами князя Василька Константиновича Ростовского. Указанный свод, по мнению Д. С. Лихачева, будучи составлен в 60–70 годы XIII века на волне антиордынских выступлений в Северо-Восточной Руси, «был проникнут идеей необходимости крепко стоять за веру и независимость родины». В силу известных родственных пристрастий княгини Марьи указанный свод подробно дополнял владимирский источник информацией о ростовских князьях и событиях, произошедших в Ростове[116].

А. Н. Насонов отрицательно отнесся к возможной зависимости рассказа Лавр. от соответствующего повествования НПЛ: «сравнительно немногие конкретные черты», содержащиеся в Лавр., отсутствуют в НПЛ; не нашел исследователь и «бесспорно общих мест»[117]. А. Н. Насонов поддержал вывод М. Д. Приселкова о том, что не дошедший до нас источник Лавр. (так называемый «Свод 1305 года») в интересующей нас части представлял собой соединение владимирского и ростовского летописных сводов. Однако, по мнению А. Н. Насонова, соединение этих двух источников «Свода 1305 года» произошло не в 1239 году, как полагал М. Д. Приселков, а несколько позднее.

Во-первых, как считал историк, в основу свода, составленного при князе Ярославе, который долгое время являлся противником Константина, вряд ли мог быть положен «ростовский летописец Константина и его сыновей». Во-вторых, по мнению А. Н. Насонова, свод не мог быть составлен в 1239 году, поскольку «и до 1239 года и после видим в Лавр. сильную ростовскую окраску». Наконец, как заметил исследователь, в угоду идеологической установке свода — «идее братского единения князей» — его составитель существенно подправил изложение ряда статей, что, по мнению А. Н. Насонова, не могло произойти в 1239 году, «когда память о событии была еще свежа». На основании анализа текста, историк пришел к выводу, что включение «ростовского материала» во владимирский великокняжеский свод произошло в 1281 году[118].

В. Л. Комарович, высказавший предположение о существовании рязанского и ростовского источников рассказа Лавр., отметил, что «только двумя этими источниками весь рассказ исчерпываться не может»[119]. По мнению исследователя, появление в Лавр. целого ряда известий (и в первую очередь в статье о нашествии Батыя) следует относить к авторскому вкладу «мниха Лаврентия». Подобный вывод исследователь основывал на предположении о неидентичности текста Лавр. тексту недошедшей Тр., которая, в свою очередь, точно передавала текст «Свода 1305 года» — протографа Тр. — Лавр. Как отмечал исследователь, «все распространения, сокращения или замены в Лавр. сравнительно с тем, что читалось о Батыевой рати в Летописце 1305 года, могли быть сделаны только тем, кто этот Летописец в 1377 году собственноручно переписывал, т. е. мнихом Лаврентием. Его авторский вклад в рассказ о Батыевой рати теперь может быть… легко обнаружен»[120]. Однако обнаружение «авторского вклада» Лаврентия оказалось напрямую связанным с реконструкцией недошедшей Тр. Для реконструкции интересующего нас рассказа о нашествии Батыя исследователь предложил воспользоваться текстом Воскресенской летописи (далее — Воскр.).

По мнению В. Л. Комаровича, Лаврентий, не будучи современником описываемых событий, был вынужден обращаться к предшествующему летописному материалу, заимствуя оттуда целые выражения для рассказа о событиях Батыева нашествия[121]. Справедливо обратив внимание на этот «литературный прием» составителя рассказа Лавр., В. Л. Комарович, тем не менее, не совсем корректно привлек для анализа Воскр. Как показали исследователи, текст Тр. за 1237–1239 годы восстанавливается на основе Симеоновской летописи (далее — Сим.), из которой необходимо извлечь добавления, попавшие в нее из Московского свода 1479 года[122]. Текст же рассказа о нашествии Батыя, дошедший до нас в Воскр. «…с начала… и до конца… почти слово в слово совпадает с соответствующим текстом… Московского свода 1479 года», в свою очередь передающего текст Софийской первой летописи (далее — СI). Составитель же CI, «комбинируя» свои источники (по мнению А. Н. Насонова, это Лавр., НПЛ, Ипат. — В. Р .), пытался дать наиболее полный, связный, исчерпывающий рассказ»[123]. Отвергая возможность привлечения Воскр. для реконструкции Тр., А. Н. Насонов исходил из признания идентичности текстов Тр. и Лавр. Иначе говоря, по мнению исследователя, текст Лавр. не отличался от текста своего протографа — «Свода 1305 года» и, следовательно, не являлся результатом творчества, «авторского вклада» своего переписчика Лаврентия[124].

Иного мнения придерживается Г. М. Прохоров, который на основании кодикологического анализа Лаврентьевского списка 1377 года пришел к выводу о том, что создатели рукописи в значительной степени переделывали имевшийся у них текст, причем эти переделки были связаны «именно с татарской темой». Вслед за В. Л. Комаровичем исследователь полагает, что «Повесть о Батыевом нашествии» явилась произведением «в какой‑то мере писцов 1377 г.»[125]. Однако, в отличие от своего предшественника, который не признавал сходства рассказов о нашествии в Лавр. и Тр., Г. М. Прохоров полагает, что «Повесть о Батыевой рати в обеих летописях имеет один и тот же облик»[126]. Как пишет исследователь, «если общий с Тр. текст Лавр. — плод какой‑то работы 1377 года, то Тр. опирается (непосредственно или через какое‑то промежуточное звено) на саму Лавр.». Таким образом, вопреки устоявшимся в науке представлениям об истории летописания, Г. М. Прохоров предположил, что «эта Повесть попала в Тр. из Лавр. (а не из «Свода 1305 г.»), т. е. одним из источников Тр. была Лавр. (рукопись 1377 года или более поздние — но не более ранние! — списки)»[127].

Кроме того, Г. М. Прохоров подсчитал заимствования и обнаружил в Повести целый ряд «вкраплений» из предшествующего летописного текста (по подсчетам исследователя, текст содержит по крайней мере 33 «разновеликих вкрапления», мозаика из которых «составляет примерно треть объема повести»[128]). По мнению Г. М. Прохорова, использование составителем статьи предшествующего летописного материала, отсутствие у него собственных деталей описания является еще одним свидетельством в пользу позднего происхождения текста. Необходимость существенной правки текста, произведенной в 1377 году, Г. М. Прохоров объясняет стремлением заказчиков Лаврентия — нижегородско-суздальского князя Дмитрия Константиновича и епископа Дионисия — «дать читателю исторические примеры мужественной, вероисповедно-непримиримой борьбы христиан-русских с иноверцами-татарами»[129]. Появление таких «примеров» в эпоху Куликовской битвы, по мнению Г. М. Прохорова, отражало объективную потребность времени «побороть уже почти стопятидесятилетний страх», поскольку «боящиеся не могли бы победить на Куликовом поле»[130].

Я. С. Лурье подверг обоснованной критике выводы Г. М. Прохорова о происхождении текста Повести в составе Лавр. Во-первых, исследователь усомнился в возможности того, что составители Лавр. «в спешке», как полагает Г. М. Прохоров, оставили без внимания события практически всего XIV века (с 1305 по 1377 год), а особенно события, связанные с Нижегородско-Суздальским княжеством. Во-вторых, Я. С. Лурье поставил под сомнение предложенную Г. М. Прохоровым схему взаимозависимости Тр. — Лавр., отметив, что «зависимость Тр. (а вслед за ней и почти всего общерусского летописания) от списка 1377 г. не может быть доказана только на основе кодикологического исследования Лаврентьевского списка и анализа рассказа 1237–1240 гг. Здесь необходимо развернутое текстологическое доказательство»[131].

Настаивая на совпадении текстов Лавр. и Тр., Я. С. Лурье вместе с тем не исключил позднего времени появления рассказа о нашествии Батыя[132]. По мнению исследователя, вероятнее всего, этот рассказ, имеющий двойственное — владимирское и ростовское происхождение — появился в период княжения Михаила Ярославича Тверского в 1305 году, когда и был составлен летописный свод — протограф Лавр. — Тр.[133]

«Повесть о нашествии Батыя» в составе Ипат., судя по всему, представляет собой компиляцию из вкраплений летописного текста, различающихся по времени и месту возникновения, а следовательно, по степени полноты и точности передаваемой информации. С одной стороны, текст Ипат. передает впечатления южнорусского книжника[134]. С другой стороны, статья Ипат. подробно повествует о событиях, произошедших вдалеке от Южной Руси — в землях русского Северо-Востока[135].

По мнению А. Ю. Бородихина, одним из источников (рассказа Ипат.) был т. н. «Владимирский свод великого князя Ярослава Всеволодовича», к информации которого составитель Ипат. прибегнул еще до того, как владимирское летописание оказалось соединенным с ростовским[136].

А. Ю. Бородихин считает рассказ Ипат. «самой ранней из дошедших до нас редакций повествования о нашествии Батыя»: по мнению исследователя, «поразительная осведомленность автора-составителя в деталях описываемых событий заставляет видеть в нем современника». На основании анализа упоминаемых в тексте Повести имен татарских воевод, а также находящейся там информации о смерти «Угетай-каана» А. Ю. Бородихин предлагает датировать произведение 1245–1249 годами[137]. Указанная датировка в принципе совпадает с датировкой текста «Летописца Даниила Галицкого» (в Ипат. за 1201–1250 годы), предложенной А. Н. Ужанковым. Как установил А. Н. Ужанков, работа над указанной частью летописного свода была завершена в начале 1247 года[138].

 

Таким образом, мы исходим из того, что все три ранних рассказа о нашествии Батыя появились в рамках летописных сводов самое позднее к началу XIV века. Впрочем, если время создания Повести в составе Ипат. может быть установлено весьма точно (середина XIII века), то относительно времени появления рассказов НПЛ и Лавр. единого мнения в науке не существует.

Вероятнее всего, повествования о нашествии Батыя, дошедшие до нас в составе указанных летописей, действительно не синхронны описываемым событиям — судя по всему, эти рассказы появились во второй половине XIII — начале XIV века. Однако для целей нашего исследования считаем возможным ограничиться такой — достаточно приблизительной — датировкой разбираемых текстов. Судя по всему, рассказы НПЛ и Лавр. действительно отражают впечатления не современников событий, а их ближайших потомков. Последние, описывая события не по «горячим следам», а на некотором временном расстоянии, тем не менее использовали более ранние свидетельства, комбинируя и переосмысливая их, дополняя рассказы своих предшественников собственным видением произошедшего.



«Иноплеменники, глаголемии Татарове»

Восприятие монголо-татар новгородским летописцем — автором рассказа о нашествии Батыя — традиционно оценивается как крайне негативное. Исследователи давно обратили внимание на резкую антитатарскую направленность статьи НПЛ, подчеркивая, что новгородец, «не испытавший на себе кошмары нашествия», мог быть «более свободен в своих высказываниях», нежели книжники других русских земель[139]. Однако сама по себе констатация негативного отношения к захватчикам не позволяет реконструировать то, как именно воспринимал монголо-татар летописец. Прежде всего, следует показать «оттенки этой негативности», указать на своеобразие оценок, данных татарам новгородским книжником.

Судя по всему, монголо-татары воспринимались летописцем не просто в качестве врагов — захватчиков, разоривших русские города, но главным образом в качестве неотвратимого зла , само происхождение, формы и результаты проявления которого лежат, так сказать, в «потусторонней» плоскости. Подобный подход к характеристике монголо-татар проявляется в целом ряде деталей их описания.

Уже в эпитетах, которые автор рассказа НПЛ присваивает захватчикам, проглядывается общий настрой летописца по отношению к монголо-татарам, та «призма», при помощи которой он пытается разглядеть народ, смерчем пронесшийся по Руси.

В тексте летописного рассказа неоднократно подчеркивается то, что ордынцы — «иноплеменьници , глаголемии Татарове». При этом специально (и тоже неоднократно) указывается на то, что эти «иноплеменьници» — «погании », «безбожнии », «безаконьнии », «оканьнии », на то, что они «кровопролитцы крестьяньскыя крови », «безаконьнии Измаильти », «оканьнии безбожници » и т. п.[140] Создается впечатление, что книжник ведет речь в первую очередь об иноплеменниках в принципе , вообще об иноплеменниках, обладающих при этом набором заранее определенных качеств . Этнические корни, верования, то, что принято называть «обычаи и нравы» захватчиков, для него не имеют значения. Летописец не дает оценок конкретным действиям татар. Он беспристрастен в описании ужасов татарского нашествия и лишь констатирует произошедшие события, не сопровождая рассказ какими бы то ни было комментариями.

Эти иноплеменники действуют согласно общепринятому стереотипу поведения — именно это принципиально важно для летописца, именно этот стереотип он и отображает на страницах своего рассказа. При этом стереотип их поведения для книжника обусловлен не набором их (татар) собственных (этнических, религиозных и иных) качеств, а той гаммой присущих «иноплеменникам вообще» черт, которая, в свою очередь, продиктована ниспосланной им свыше миссией «карающего меча ».

Важно отметить, что используемые книжником в отношении татар эпитеты вполне перекликаются с эпитетами, которые используются в «Откровении» Мефодия Патарского по отношению к народам, в «последние времена» приходящим для наказания рода человеческого: у Мефодия эти народы — «племя Измаилево » — также называются «беззаконными и погаными »[141].

В случае с рассказом о событиях, записанных в НПЛ под 6746 годом, можно говорить о соответствии формы и содержания текста . С одной стороны, рассказ новгородского летописца о монголо-татарском нашествии на Русь переполнен шаблонными характеристиками. С другой стороны, устойчивые литературные формулы органично сочетаются с оригинальными авторскими наблюдениями. Данная особенность заставляет видеть в использованных шаблонах не просто дань литературной моде того времени, но и осознанно выбранный автором способ передачи важной для читателя информации.

Рассказ о нашествии Батыя летописец начинает сообщением о численности «поганых»: «…придоша иноплеменьници, глаголемии Татарове, на землю Рязаньскую, множьства бещисла, акы прузи …»[142] Само по себе появление информации о численности покорившего Русь народа вполне естественно. Гораздо интереснее то, что летописец, не ограничиваясь указанием на «бесчисленность» татар, сравнивает их с саранчой. Пришествие же саранчи традиционно воспринималось средневековым сознанием в качестве одной из «казней Господних»[143]. Однако упоминание саранчи в контексте «множества» имело, судя по всему, и иные параллели. «Прузи» также упоминаются в известном на Руси примерно с XII века Откровении Мефодия Патарского. В этом произведении именно измаильтяне «на земли хождахоу» «мнозы яко проузи », пленяя «землю и грады»[144]. Учитывая, что для обозначения татар автор рассказа использует термин «измаильтяне», следует полагать, что сравнение множества «поганых» именно с саранчой имело неслучайный характер.

Таким образом, во фразу «придоша… множьства бещисла, акы прузи» автор заключает сразу несколько смыслов. С одной стороны, в ней содержится указание относительно численности пришедших на Русь татар — их пришло несметное множество. С другой стороны, книжник указывает на функцию «поганых» — они пришли для наказания Руси, в качестве «кары Господней». И, наконец, уточнением «яко прузи» автор текста еще раз подводит читателя к необходимым параллелям между татарами и «нечистыми народами», в частности измаильтянами, которые, согласно предсказанию Мефодия Патарского, должны покорить мир накануне «последних времен». Вероятно, автор рассказа о нашествии Батыя, в отличие от своего предшественника, описывавшего битву на Калке, уже имел четкое представление о том, что татары — это и есть измаильтяне. Книжник не только не выносит на читательский суд свои сомнения по этому поводу (как это делал автор «Повести о битве на Калке» в редакции НПЛ). Но из текста видно, что летописец вполне уверен в своих выводах относительно татар.

По мнению летописца, татары пришли для наказания Руси согласно Божьей воле . Для усиления аргументации в пользу данного вывода новгородец (следует заметить, что, судя по всему, все «лирико-философские рассуждения принадлежат перу новгородца»[145]) активно использует текст статьи ПВЛ под 6576 (1068) годом, в которой как раз и говорится о «казнях Божиих». Вся летописная статья, посвященная описанию монголо-татарского нашествия, как бы строится на параллелях с «Поучением о казнях Божиих»: начало статей (фраза «придоша иноплеменники»), а особенно их концовки практически совпадают. Более того, концовка статьи 6746 года НПЛ представляет собой точно процитированный отрывок из рассказа ПВЛ. От слов «грехъ же ради нашихъ попусти Богъ поганыя на ны» и до слов «но мы на злое въвращаемся, акы свинья, валяющеся в кале греховнемь присно, и тако пребываемъ» следует цитата из начальной части «Поучения», а заключительная фраза статьи НПЛ «да сего ради казни приемлемъ всякыя от Бога, и нахожение ратныхъ; по Божию повелению, грехъ ради нашихъ казнь приемлемъ» является также заключительной и для рассказа ПВЛ[146].

Вряд ли следует согласиться с точкой зрения В. А. Кучкина, полагающего, что указанные совпадения в текстах НПЛ и ПВЛ «представляют значительный интерес для суждений об источниках новгородского Свода 30-х годов XIV века или его протографов, но не для суждений о том, как понимал и оценивал иноземное иго новгородский летописец » (курсив наш. — В. Л )[147]. По мнению исследователя, «детальный анализ цитаты вскрывает уже не мысли людей XIII‑XIV вв., а идеи XI столетия»[148]. Между тем уже сам факт использования «идей XI столетия» для оценки произошедшего в XIII веке свидетельствует о сходстве самих событий и, самое главное, о сходстве оценок, данных этим событиям. Тем более что пафос процитированного отрывка из «Поучений о казнях Божиих» являлся вполне актуальным для литературы XIII‑XIV веков.

Представление о том, что приход «иноплеменников» является напоминанием Господа о необходимости исправления всем вставшим на путь греха народам; рассказ о всевозможных казнях, которые Бог насылает на погрязшие в грехах земли («земли же сгрешивши которои, любо казнить Богъ смертью или гладомь или наведениеиь поганыхъ или ведромь или дъждемъ силнымь или казньми инеми»); наблюдение, что, несмотря на многочисленные наказания, люди все‑таки не прекращают своих греховных дел («но мы на злое въвращаемся, акы свинья, валяющеся в кале греховнемь присно, и тако пребываемъ») — все это находит отражение в целом ряде сочинений, синхронных рассказу НПЛ, среди которых главное место занимают «Поучения» Серапиона Владимирского[149].

Для усиления темы «казней Божиих» летописец (кстати, в оригинальной части своего текста) активно прибегал к образам уже упоминаемого нами «Откровения» Мефодия Патарского. В «Откровении» «пришествие» измаильтян также называется «казнью безмилостивой »; по мнению Мефодия, от них — «безбожных поган» — «вси живущие на земле казнь приимутъ »[150]. Видимо, поэтому среди прочих атрибутов измаильтян татарам в описании автора рассказа НПЛ присуще стремление к «поруганию » «черниц и попадей и добрых жен и девиц пред матерьми и сестрами»[151], действие с помощью «огня » и «меча »: татары избивают «овых огнемъ , а иныхъ мечемъ », в результате взятия городов люди «уже огнемь кончеваются, а инии мечемъ » и т. д.[152]

Кстати, сравнение действий «поганых» с «мечем карающим» довольно характерно для литературы, посвященной эсхатологической тематике. Из синхронных НПЛ произведений, в которых по отношению к татарам употреблено сравнение с «мечем», следует назвать «Поучения» Серапиона Владимирского («Моисееви что рече Богъ: «Аще злобою озлобите вдовицю и сироту, взопьют ко мне, слухом услышю вопль их, и разгневаюся яростью, погублю вы мечем ». И ныне збысться о нас реченое: не от меча ли падохомъ? не единою ли, ни двожды?»[153]; «святители мечю во ядь быша»[154]), а также «Правило Кюрила» (ср.: «не падоша ли силнии наши князи остриемь меча ? не поведени ли быша в плен чада наша? не запоустеша ли святыя Божия церкви? не томими ли есмы на всякъ день от безбожныхъ и нечистыхъ поганъ?»[155]).

Еще более явные параллели с «мечем карающим» прослеживаются в текстах Священного Писания, а также в предсказательной литературе: «и вы падете от меча , потому что вы отступили от Господа, и не будет с вами Господа»; «и воевали сыны Иудины против Иерусалима, и взяли его мечем , и город предали огню »; «спешите… чтоб не застиг и не захватил нас, и не навел на нас беды, и не истребил города наши мечем »; «если придет на нас бедствие: меч наказующий, или язва, или голод…»; «и он навел на них царя Халдейского, и тот умертвил юношей их мечем в доме святыни их, и не пощадил ни юноши, ни девицы, ни старца седовласого , все предал Бог в руку его»; «и за беззакония наши преданы были мы, цари наши, священники наши, в руки царей иноземных, под меч , в плен и на разграбление и на посрамление»; «убойтесь меча , ибо меч есть отмститель неправды, и знайте, что есть суд»[156] (ср: «падоуть мьчемь вси боляре силны…»; «и предана боудеть земля Ферьска вь тлю и пагоубоу и живоущи на ней пленениемь и мьчемь погыбноуть»[157]) и т. д.

Татары в рассказе новгородца действуют крайне успешно. Все, что они затевают, им удается. Видимо, поэтому рассказ летописца о военных удачах монголо-татар довольно монотонен: книжник просто перечисляет этапы движения татар к поставленным целям. Характерно описание осады Рязани и синхронных этому событий. Так, «иноплеменници погании оступиша Рязань и острогомъ оградиша », после чего они сражаются с рязанским князем Романом вне стен города («оступиша ихъ татарове у Коломны, и бишася крепко, и прогониша ихъ к надолобомъ, и ту убиша князя Романа»), вслед за этим «татарове взяша град (Москву)», «избиша » москвичей, после чего, «вземшемъ Рязань», «поидоша къ Володимирю»[158]. Победы татар происходят как бы сами собой, без каких бы то ни было усилий с их стороны. Та же тенденция наблюдается и в описании дальнейших событий, связанных теперь уже с осадой Владимира: татары «приближишася къ граду, и оступиша градъ силою, и отыниша тыномъ всь». «Заутрие» город оказывается уже взят (это замечают (!) оставшиеся во Владимире защитники города — князь Всеволод и владыка Митрофан) и разграблен. Татары поразительно, сверхъестественно удачливы в борьбе с русскими и за пределами городов. Бежавший из Владимира великий князь Юрий Всеволодович просто не успевает «ничтоже» противопоставить «внезапу приспевшим» татарам и погибает «на реце Сити».

Представляется, что книжник не случайно так однообразен в описании побед «поганых». Связано это, вероятно, даже не столько с их реальными успехами , которые, конечно, были велики, сколько с авторским представлением о том, каким способом монголо-татары достигали своих побед. «Окаянные безбожники» татары, в восприятии летописца, не могли поступать иначе, они не могли действовать против русских с какими‑либо затруднениями — это, судя по всему, просто бы не соответствовало стереотипу должного для них поведения.

Для летописца военные удачи татар связывались с тем, что татары действовали в качестве орудия Божьей кары, и, следовательно, с принципиальной невозможностью русских противостоять «промыслу Господнему», карающему Русь «за грехи». Новгородский книжник неоднократно подчеркивает очевидную для него мысль о том, что невозможно противиться Божьему гневу . Татары, действующие в качестве орудия этого гнева, не встречают никакого сопротивления со стороны русских. Люди, оказавшиеся в «недоумении и страсе», естественно, не могли оказывать сопротивления захватчикам.

Объяснение причин этого «недоумения», приведшего к невозможности русских противостоять захватчикам, летописец дал в самом начале рассказа о нашествии Батыя. «Но уже бяше Божию гневу не противитися, — писал книжник, — яко речено бысть древле Исусу Наугину Богомь; егда веде я на землю обетованую, тогда рече: азъ послю на ня преже васъ недоумение, и грозу, и страхъ, и трепетъ. Такоже и преже сихъ отъя Господь у насъ силу , а недоумение, и грозу, и страхъ, и трепетъ вложи в нас за грехы наша»[159].

Подобное «недоумение» проявилось в поведении многих персонажей летописного повествования.

Великий князь Юрий Всеволодович, «не послуша князии рязанскыхъ молбы», на брань с татарами не пошел, будто бы «самъ хоте особь брань створити». Однако, как только «поганые» подступили к Владимиру, великий князь «бежа » из города «на Ярославль», оставив в осажденной столице сына Всеволода, жену, владыку Митрофана и безоружных горожан. Из текста летописи следует, что татары «погнашася» за великим князем «на Ярославль». Однако Юрий стал строить полки лишь после того, как получил известие о приближении «безбожных». Летописец был далек от того, чтобы рисовать картину героического сопротивления великого князя захватчикам: «внезапу татарове приспеша, князь же не успевъ ничтоже, побеже , и бы на реце Сити, и постигоша и , и живот свои сконча ту»[160].

Полную растерянность перед лицом захватчиков проявили и жители стольного Владимира, а вместе с ними и сын великого князя — Всеволод. Всеволод остается практически безучастным к событиям: о нем летописец сообщает, что князь «затворился» в городе, а утром уже «увиде », что город взят. Дальнейшие действия князя таковы: вместе с другими он принимает постриг («и стригошася вси въ образъ, таже в скиму») и, увидев, что город подожжен и «людье уже огнемь кончеваются», «вбегоша въ святую Богородицю и затворишася в полате», после чего «скончашася, предавше душа своя Господеви». Фактически князь показан человеком, готовым скорее погибнуть, нежели бороться. Впрочем, в этом он не одинок: наряду с владимирцами в «недоумении и страсе» перед лицом окруживших город татар оказываются и жители Торжка[161].

Вряд ли следует искать в тексте новгородца каких‑либо «политических» объяснений произошедшего среди русских «недоумения». По крайней мере, сам летописец не искал собственно «политической» (по крайней мере, в современном понимании этого термина) подоплеки случившегося. Для средневекового книжника, видимо, не существовало более глубоких и всеобъемлющих объяснений постигших Русь несчастий, помимо греховности своих соплеменников. В этой связи нельзя согласиться с мнением И. У. Будовница о том, что, «отдавая должное общепринятой церковной формуле о Божиих казнях, среди которых не последнее место занимает нашествие иноплеменников, новгородский летописец в то же время значительную долю вины за бедствия, постигшие Русскую землю, возлагает на политические нестроения, на «недоумения» князей»[162].

Если в тексте и содержится намек на «недоумение князей», междоусобные конфликты и прочие процессы, могущие получить в современном лексиконе название «политических», трудно представить, что они воспринимались книжником иначе чем проявлениями все той же греховности русских. Именно в этом контексте следует интерпретировать столь часто цитируемую в литературе фразу летописца о том, что «мы въздыхаемъ день и нощь, пекущеся о имении и о ненависти братьи»[163]. Даже, если летописец под «ненавистью братьи» подразумевал межкняжеские усобицы и конфликты, подобное поведение князей вполне укладывалось в стереотип греховного поведения, не являлось событием, выходящим из ряда прочих недолжных поступков.

Между тем указанная фраза может относиться не столько к межкняжеским отношениям, сколько к нравам, царившим в русском обществе вообще и среди церковников («братьи») в частности. На наш взгляд, в данном фрагменте речь идет вовсе не об имуществе («имении»), погибшем в результате нашествия, и не о братоненавистничестве князей как таковом. Вероятнее всего, в этом отрывке книжник рассуждает о сопоставимых, в данном случае, морально-нравственных величинах[164]. Стремление к стяжательству (к «имению»[165]) и «ненависть», проявлявшиеся в отношениях между людьми (не столь уж важно — мирянами или клиром), — вот те стороны греховного поведения, о которых сокрушается книжник. Именно эти людские пороки, наряду с другими, о которых книжник напрямую не говорит, но перечень которых вполне традиционен, и являются причинами «кар Господних», обрушившихся на Русь в виде нашествия «иноплеменников».

Летописец пишет о страхе , который охватил русских. Однако этот страх, судя по всему, был вызван не столько татарами, сколько тем, что предопределило их приход. «И кто, братье, о семь не поплачется …» — вопрошает книжник. «Да и мы то видевше, устрашилися быхомъ…» — пишет он и далее объясняет причины страха: «…грехов своихъ плакалися с въздыханиемь день и нощь». Таким образом, «страхъ и трепетъ» являются не только посланными на русских «от Бога» напастями, но и характеристикой того внутреннего состояния, которое было присуще современникам трагических для Руси событий. Осознанная вдруг греховность, греховность, факт которой стал очевиден благодаря ниспосланным Господом казням, — вот внутренняя причина того «недоумения», которое приводит к невозможности противостоять «поганым».


***

Рассказ Лавр. о событиях, связанных с нашествием Батыя, как уже указывалось выше, представляет собой сложную мозаику, состоящую из многочисленных вкраплений различного по происхождению и времени появления материала[166]. Кроме того, текст Повести содержит значительное количество заимствований из предшествующего летописного массива[167], дополняющих или раскрывающих смысл оригинальных частей рассказа о нашествии. В силу этих особенностей реконструкция представлений авторов отдельных отрывков о феномене монголо-татарского нашествия представляется крайне затруднительной. Скорее всего, речь должна идти о реконструкции того, каким образом воспринимались монголо-татары редактором-составителем той летописной мозаики, которая дошла до нас в составе Лавр.

По справедливому замечанию новейшего исследователя цикла повестей о нашествии Батыя А. Ю. Бородихина, рассказ Лавр. является «самым литературным»[168]. Кроме того, будучи самой поздней (по сравнению с рассказами Ипат. и НПЛ), Повесть в редакции Лавр., вобрав в себя информацию и оценки более ранних источников, явилась результатом более тщательных и вместе с тем более конъюнктурных размышлений как о причинах произошедших несчастий, так и о сущности народа, пленившего Русь.

Составитель рассказа Лавр. вполне традиционен в восприятии нашествия в качестве наказания Господня «за грехи» . Вместе с тем практически все замечания книжника по этому поводу оказываются выполненными им при помощи литературных заимствований[169]. Судя по всему, вставка цитат в текст летописного рассказа произошла не позднее 1305 года. Несмотря на вставной характер, рассуждения летописца относительно греховности Руси как причины нашествия вряд ли следует считать лишь данью сложившейся в тот период литературной «моде». В этих цитатах, по мнению B. А. Кучкина, «получила свое отражение точка зрения владимирского сводчика, расценивавшего монголо-татарское иго как тяжелое наказание, ниспосланное свыше за согрешения Руси»[170]. Не случайно цитаты, к помощи которых прибегает составитель Лавр., довольно органично входят в общую канву повествования. Так, например, в описание осады Владимира книжник, цитируя рассказ ПВЛ о набеге половцев под 1093 годом[171], включает объяснение причин и значения произошедшего несчастья: «Грех ради наших и неправды, за оумноженье безаконии наших попусти Богъ поганыа, не акы милуя ихъ, но нас кажа , да быхомъ всягнулися от злыхъ делъ; и сими казньми казнить нас Богъ нахоженьем поганых . Се бе ес(ть) батогъ его , да негли встягнувшеся от пути своего злаго, сего ради в праздникы нам наводить Богъ сетованье, яко пророкъ глаголаше: преложю праздникы ваша в плачь и песни ваша в рыданье»[172].

Представление о том, что нашествие татар является не милостью Божией по отношению к «поганым», а наказанием за грехи русских («попусти Богъ поганыа, не акы милуя ихъ, но нас кажа» ), находит перекличку с известным пассажем из «Откровения» Мефодия Патарского. Комментируя описанную им картину нашествия измаильтян, Мефодий, ссылаясь на текст из Священного Писания, пишет: «Рече бо Богъ Израилю: «видиши, не любе те въвожду на землю обещания, но грехъ деля живущихъ на ней». Такоже и сыномъ Измаилевомъ, не любе даеть имъ силоу, да преимуть землю христианьску, нь грехомъ деля безакониа ихь тако имъ творить» [173].

Составитель Лавр. не останавливается на констатации факта «казней Господних», постигших Русь. Под его пером ситуация приобретает еще более трагический характер. Усиление драматизации повествования достигается за счет проведения в рассказе достаточно явных аналогий между происходящими вокруг событиями и эсхатологическими предзнаменованиями . Напряженно вглядывающийся в реальность в поисках «знамений последних времен» средневековый читатель не мог оставить без внимания столь близкие параллели.

Тем более, что для нагнетания «эсхатологических тонов» книжник использует различные, довольно оригинальные приемы. Так, автор Повести с помощью ряда точных цитат из предшествующего летописного текста сравнивает татар с народами, являющимися накануне Страшного суда. Наиболее показательным является заимствование из рассказа ПВЛ под 6449 (941) годом, в котором повествуется о приходе под стены Константинополя князя Игоря с дружиной, использованное при описании татарских разорений Рязанской земли.

Д. С. Лихачев, возражая против предположения В. Л. Комаровича, полагавшего на основе сопоставления Лавр. и НПЛ, что в начальной части рассказа Лавр. о нашествии Батыя содержатся отголоски оригинального рязанского летописания, писал, что «некоторое отдаленное сходство рассказа Лавр. о нашествии на Рязань и НПЛ решительно разбивается о то до сих пор не замеченное обстоятельство, что в основной своей части это сообщение повторяет слова и выражения ПВЛ о мучениях, которым русские подвергали греческое население по обе стороны пролива Суд в 941 г. Рассказ Лавр. летописи 1237 г., — подчеркивал Д. С. Лихачев, — настолько близок к ее же рассказу 941 г., что даже сохраняет детали, имеющие реальное значение лишь для 941 г. » (курсив наш. — В. Р .)[174].

Действительно, рассказы о поведении напавших на «Царьград» язычников-русских и наступающих на рязанские земли татар практически идентичны:

«почаша воевати Вифиньскиа страны, и воеваху по Понту до Ираклиа и до Фафлогоньски земли, и всю страну Никомидийскую попленивше, и Судъ весь пожьгоша; их же емше, овехъ растинаху, другая аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изимахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железныи посреди главы въбивахуть имъ. Много же святыхъ церквий огневи предаша, манастыре и села пожгоша, и именья немало от обою страну взяша…»[175]

«безбожнии татарии… почаша воевати Рязаньскую землю, и пленоваху и до Проньска, попленивше Рязань весь, и пожгоша, и князя их убиша. Их же емше, овы растинахуть, другыя же стрелами растреляху в ня, а инии опакы руце связывахуть. Много же святых церкви огневи предаша, и манастыре, и села пожгоша, именья не мало обою страну взяша…»[176]

По мнению А. Н. Веселовского, процитированный выше отрывок из летописной статьи 6449 (941) года отразил общий источник ПВЛ и Жития Василия Нового[177]. Житие Василия Нового, так же как и «Откровение» Мефодия Патарского, было посвящено среди прочего и описанию картин «последних времен» и «принадлежало к числу весьма популярных памятников» эсхатологического характера[178]. Между тем, как показал С. Г. Вилинский, рассказ ПВЛ и Житие, вопреки предположению А. Н. Веселовского, не имели общего источника, наоборот, автор летописной статьи воспользовался одной из редакций Жития св. Василия. «Совпадение не буквальное, — писал исследователь, — но, заимствуя определенные места текста Жития, летописный рассказ повторяет эти отдельные места буквально»[179]. Указанная — хоть и опосредованная — близость рассказа Лавр. о татарах с описанием народов, появляющихся в «последние времена», позволяет сделать вывод о том, что ордынцы как раз и воспринимались летописцем как «нечистые человеки», приход которых олицетворял собой канун Страшного суда[180].

Кроме того, эсхатологическая тема в рассказе Лавр. развивается за счет введения в текст повествования не соответствующей действительности, «нереальной» хронологической информации.

Этот прием, судя по всему, достаточно часто использовался средневековыми книжниками[181]. Время, будучи объективной категорией существования человечества в окружающем мире, в разные эпохи воспринималось по-разному[182]. В Средние века существовало особое отношение ко времени[183]: «Средневековье было безразлично ко времени в нашем, историческом его понимании, но оно имело свои специфические формы его переживания и осмысления»[184]. По мнению Жака Ле Гоффа, средневековая хронология «не определялась протяженностью времени, которое делится на равные отрезки и может быть точно измерено… Она имела знаковый характер… Средневековые люди доводили до крайности аллегорическое толкование содержавшихся в Библии более или менее символических дат и сроков творения»[185]. Таким образом, Средневековье «датировало события по другим правилам и с другими целями».

Вероятно, лишь даты, знаменующие что‑либо, могли привлечь внимание средневекового человека, и, наоборот, датировки определения места события во времени могли быть использованы, по всей видимости, во многом лишь по отношению к действительно значащим событиям. Тем более «в процессе художественного познания мира», где Средневековье вырабатывало «свои, автономные категории времени и пространства», которые, в свою очередь, обусловливались «скорее особыми художественными задачами, возникавшими перед писателями, поэтами, живописцами»[186]. Нашествие на Русь полчищ Батыя, несомненно, являлось «значащим» событием для летописца.

Как показал А. Ю. Бородихин, составитель рассказа Лавр. сознательно расширил датировку взятия татарами Владимира: вместо имевшегося в НПЛ хронологического указания «в пяток преже мясопустные недели»[187] он ввел в свой рассказ указание на то, что это событие произошло «в неделю мясопустную»[188]. В указанной подмене хронологических указаний, по мнению исследователя, проявился провиденциализм древнерусского книжника: «представление о Божьей каре, постигшей владимирскую Русь, могло оказать влияние и на выбор дня, в который свершилось «наказание»». Обратив внимание на то, что «неделя мясопустная имеет в православии еще название недели о Страшном суде » (курсив наш. — В. Р .),[189] А. Ю. Бородихин посчитал «неслучайным стремление составителя Лавр. соединить в сознании читателей эти два события: Страшный суд и «наказание Божие» земле Русской нашествием татар»[190].

Вместе с тем в оценки случившегося составитель Лавр. привнес и некоторые новые черты. В его рассказе татары выступают не просто слепыми орудиями Божьего гнева, каковыми они являются, скажем, в рассказе НПЛ, но и силой, обладающей некоторыми «самостоятельными» — всегда негативными — чертами. «Безбожные », «окаянные, злые кровопийцы », «поганые иноплеменники », «проклятые безбожники », «плотоядцы », «глухое царство оскверненное » — вот эпитеты, которыми награждает монголо-татар летописец.

Книжник не останавливается на простом «перечислении» негативных сторон «поганых». Он стремится хотя бы частично раскрыть, проиллюстрировать перечисленные им качества татар «примерами» их конкретных действий . Так, в ответ на дерзкие речи захваченного в плен Василька Константиновича «плотоядцы» — татары «въскрежташа зубы на нь, желающе насытитися крове его »[191]. Тем самым составитель рассказа как бы дает подтверждение «кровопийству» «безбожных». Неоднократно летописец указывает на то, что татары не просто побеждают русских, но и всюду сеют «зло », «яко же не было от крещенья, яко же бысть ныне»[192], что эти «безбожнии со лживым миром живуще, велику пакость землям творять, еже и зде многа зла створиша»[193].

Одна из важнейших оригинальных характеристик монголо-татар в рассказе Лавр. — это их борьба с православной верой . Так, при штурме Москвы татары убивают воеводу Филиппа Нянка «за правоверную христианскую веру»[194]. За нее же собираются постоять и оставленные во Владимире братья-князья Всеволод и Мстислав[195]. Великий князь Юрий Всеволодович, узнав о трагедии стольного Владимира и гибели своих родственников, горюет «по правоверней вере христианьстей»[196]. Схваченного в плен ростовского князя Василька Константиновича «проклятии безбожнии Татарове» безуспешно, но «много нудиша» быть в «обычае поганьском» и «воевати с ними», пытаясь, по словам князя, «отвести» его от христианской веры[197] и т. д. Важно и то, что мученическая гибель самого князя Василька сравнивается с гибелью апостола Андрея Первозванного, также принявшего смерть «за веру».[198] Представляется, что появление «антиправославия» как одной из характеристик «безбожных» следует относить к элементам более позднего восприятия монголо-татар: вероятно, приписываемое татарам «антиправославие» явилось результатом размышлений не столько современников описываемых событий, сколько его ближайшего потомка — составителя Повести, дошедшей в составе Лавр.

Еще одна важная характеристика монголо-татар, судя по всему, также принадлежит перу составителя Лавр. Захватив в плен Василька Константиновича, татары пытаются заставить его перейти в «обычай поганьский» и «воевати (вместе) с ними». Однако, «не покорившись их беззаконию», князь, обращаясь к ордынцам, вопрошает их о том, каким образом те, совершив столь многочисленные злодеяния, собираются держать ответ перед Господом: «Богу же какъ ответъ дасте? ему же многы душа погубили есте бес правды, их же ради мучити вы имат Богъ въ бесконечныя векы, и стяжет бо Господь душе те, их же есть погубили». Таким образом, по мнению «блаженного мученика» князя Василька, татары должны нести ответственность перед Богом за совершенные преступления: по воле Господа они обязательно подвергнутся вечным мучениям за неправедно погубленные души, — считает князь.

Это, несомненно, новый аспект восприятия татар: под пером составителя Лавр. они из пассивного орудия Господнего гнева превращаются в субъектов, не только наделенных личными негативными качествами, но несущими ответственность перед Богом за совершенные злодейства .

Несмотря на то что сложный, составной характер рассказа Лавр. никогда не ставился исследователями под сомнение, отношение редактора-составителя к описываемым событиям чаще всего оценивалось ими как нечто единое, цельное, четко сформулированное. Однако переплетение (причем достаточно заметное — с явными следами «стыков») текстуальных отрывков вызывало и переплетение смысловых линий, наложение концептуальных подходов[199].

В науке дискуссионным является вопрос об отношении редактора рассказа Лавр. к возможности противостояния «поганым». В одних случаях средневековому книжнику приписывалась позиция «смирения перед татарами», в других — в его сочинение «вкладывался» своеобразный «призыв к борьбе» с завоевателями. Так, по мнению ряда исследователей, рассказ Лавр. был «проникнут настроениями неотвратимости злой судьбы и Божьей воли», через повествование красной нитью проходила идея о невозможности и бесполезности сопротивления татарам[200]. Согласно другой точке зрения, наоборот, составление рассказа Лавр. было приурочено к тому или иному этапу борьбы с ордынцами, а следовательно, носило ярко выраженный антитатарский характер, ставило целью запечатлеть «картины крестоносной борьбы сплоченных церковью русских князей против татар»[201]. На наш взгляд, последняя точка зрения представляется малоубедительной: главный изъян изложенной выше идеи заключается в ее полном отрыве от контекста Повести.

В действительности проблему, связанную с возможностью сопротивления ордынцам, книжник пытается решить в рамках все той же — традиционной для его времени — концепции нашествия как наказания «за грехи наши». В целом решение указанной проблемы для составителя рассказа Лавр. очевидно: сопротивление Господнему гневу в принципе греховно, а потому — обречено на поражение. Именно с этих позиций выступают защитники стольного Владимира и, в первую очередь, оставленные в городе сыновья великого князя.

Описание осады Владимира предваряется сообщением о том, что владимирский князь Юрий Всеволодович, «выеха из Володимеря в мале дружине… и еха на Волъгу… и ста на Сите станом… и нача… совокупляти вое противу татаром», в стольном Владимире «оурядивъ сыны своя в собе место Всеволода и Мьстислава». Помимо оставленных великим князем сыновей, обороной города руководил воевода Петр Ослядюкович. В момент, когда татары подошли к Владимиру, «володимерци затворишася в граде… и не отворящимся». Подлинный драматизм повествованию придает упоминание о том, что «безбожнии» «водили с собой» родного брата Всеволода и Мстислава — ранее захваченного ими в плен Владимира Юрьевича. Татары «приехаша близь къ воротомъ и начаша… молвити: знаете ли княжича вашего Володимера?» Всеволод же и Мстислав, пишет летописец, «познаста брата своего… плакахуся, зряще Володимера», и «сжалистаси брата своего деля… и рекоста дружине своеи и Петру воеводе: братья, луче ны есть оумрети перед Золотыми враты за святую Богородицю и за правоверную веру христьяньскую. И не да воли ихъ быти Петръ Ослядюковичь».

Таким образом, книжник рисует перед нами картину полного смирения князей Всеволода и Мстислава, чей дух сломлен даже не столько видом плененного брата («бе бо унылъ лицеем», — пишет о нем летописец), сколько безысходностью самой ситуации («и рекоста оба князи: си вся наведе на ны Богъ грех ради нашихъ , яко же пророкъ глаголеть: несть человеку мудрости, ни е(сть) мужства, ни ес(ть) думы противу Господеви. Яко Господеви годе быс(ть), тако и быс(ть), буди имя Господне благославено в векы») [202].

Характеризуемое как «батог Божий», насылаемый «грех ради и неправды », «за оумноженье беззаконии », нашествие «поганых» воспринималось книжником (а вместе с ним и братьями-князьями) как нечто неотвратимое, как нечто, ниспосланное на Русь «во исправление». И действительно, воля Господня исполняется: татары вскоре, не встретив особого сопротивления, все равно берут город. Всеволод и Мстислав, а глядя на князей, и большинство горожан, действуют согласно своим представлениям о том, как нужно себя вести в подобной ситуации: «бежа Всеволод и Мстислав, и вси людье бежаша в Печерний город»[203]. Другая часть горожан («епископъ Митрофанъ и княгини Юрьева съ дочерью и с снохами и со внучаты и прочие княгини Володимеряа с детми, множства много бояръ и всего народа люди») «затворишася в церкови святыя Богородица и тако огнемъ без милости запалени быша» или же погибла под ударами ворвавшихся в церковь татар[204].

Книжник описывает ситуацию полного отказа от какого бы то ни было сопротивления. Характерно то, что именно князья — потенциальные руководители обороны — первыми отказываются от сопротивления, готовые или на жертвенную смерть, или смиренное — в молитве — ожидание гибели, или бегство, но никак не на защиту стольного града от «поганых». Так же настроены и рядовые защитники — максимум, что под силу жителям гибнущего города, — вознесение молитвы к Господу.

Владимир подвергается разорению, гибнут церкви и монастыри, татары не щадят никого «от оуного и до старца и сущаго младенца ». Лишь один человек в летописном рассказе о взятии Владимира не согласен с идеей жертвенной смерти — это уже упомянутый воевода Петр Ослядюкович. Однако его стремление удержать князей от пассивной гибели, от добровольной жертвы «за святую Богородицю и за правоверную веру христьяньскую» оказывается напрасным. Это стремление противоречит изначальной «воле» Всеволода и Мстислава, стремившихся мученически погибнуть и тем самым искупить «грехи», за которые и постигла их (вместе со всеми остальными) «кара Божия». Петр Ослядюкович же оказывается единственным из жителей города, не принявшим (или не понявшим?!) идеи, которой прониклись все — «несть человеку мудрости, ни есть мужства, ни есть думы противу Господеви. Яко Господеви годе бысть, тако и бысть».

Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что в рассказе Лавр. все‑таки присутствуют некоторые намеки на возможность сопротивления «поганым». Правда, следует сразу оговориться, что рассуждения на эту тему крайне непоследовательны и больше похожи на какие‑то обмолвки летописца, нежели на проявления выстраданной им позиции. Так, одним из немногих «сопротивляющихся» персонажей оказывается… великий князь Юрий Всеволодович. Действительно, оставляя во Владимире своих сыновей, великий князь, вопреки рассказу НПЛ, не бежит , а начинает «совокупляти вое противу Татаром »[205]. В момент приближения татар Юрий в общем‑то готов к борьбе. После ряда молитв, в которых князь сетует о гибели оставленных им во Владимире родственников и просит Господа избавить его «от всех гонящих», Юрий «поидоша противу поганым и сступишася обои, и быс сеча зла, и побегоша наши пред иноплеменникы, и ту оубьенъ быс князь Юрьи…»[206]. Летописец даже намекает на то, что борьба с «безбожными» для Юрия являлась не просто способом защиты, но и проявлением христианской добродетели. В панегирике князю, помещенном в конце летописного рассказа, книжник сообщает чрезвычайно интересную деталь: оказывается, накануне нашествия татары отправляли к Юрию послов с предложением о мире («рекуще: мирися с нами»), Юрий же «того не хотяше, яко пророкъ глаголет: брань славна луче ес мира студна », поскольку, замечает далее летописец, «си бо безбожнии со лживым миром живуще, велику пакость землям творять, еже и зде многа зла створиша»[207].

Однако фразой, предшествующей этому отрывку, летописец фактически дезавуирует сообщение о «Георгие мужестве». Оказывается, стремясь исполнять божественные заповеди («се бо чюдныи князь Юрьи потщася Божыа заповеди хранити и Божии страх имея в сердци, поминая слово Господне, еже реч: …не токмо же друга, но и врагы ваше любите , и добро творити ненавидящим вас, всякъ зломыслъ его»), Юрий «преж мененых» послов «безбожных татар отпущаше одареными»[208]. Тем самым поступки Юрия оказываются не совсем понятными: если он отказался от мира с татарами, то почему их послы уходят от него с дарами, если же князь одарил послов и заключил‑таки мир с «погаными», как это могло сочетаться с идеей о бране, которая «лучше позорного мира»?

Вообще, Юрий, в представлении составителя рассказа Лавр., скорее персонаж, олицетворяющий собой смирение, нежели борьбу. Не случайно в тексте повести в уста самого Юрия вкладывается фраза о том, что он (Юрий) — «новыи Иовъ быс терпением и верою». В результате получившегося «наслоения» добродетелей Юрия летописцу так и не удалось до конца выстроить образ князя-воина, образ князя-защитника. Видимо, именно «новый Иов», а не «князь-защитник» являлся «идеалом человека в понимании автора Лавр.»[209] Таким образом, поиск в поступках Юрия некоего примера борьбы с монголо-татарами не приносит более или менее удовлетворительных результатов.

Скорее всего, описание — довольно размытое — неудавшегося воинского подвига великого князя, а также восхваление его воинственного духа явились результатом более поздних (но произошедших до 1305 года) вставок. Вероятно, цель подобных сюжетов — та или иная реабилитация Юрия Всеволодовича в глазах потомков.

Вообще же, судя по всему, сопротивление татарам мыслилось книжнику делом довольно затруднительным, а самое главное, заведомо обреченным на неудачу. Действительно, и Петр Ослядюкович, и Юрий Всеволодович — фигуры довольно активные, но, несмотря на это, и их чрезвычайно робкие потуги на сопротивление оканчиваются провалом. В их распоряжении — лишь возможность погибнуть в бою. Но и такое поведение оказывается исключением из правил: подавляющее большинство персонажей повести стремится к иному исходу, к иному концу: большинство предпочитает гибель от рук «поганых» какому‑либо противостоянию захватчикам .

Часто повторяемый мотив «гибели за православную веру» находит параллель с более широкими представлениями автора о сущности происходящего. Дело в том что, помимо рассказа о нашествии как каре Господней, составитель Лавр. уделяет огромное внимание не менее важной для средневекового читателя проблеме спасения человека в условиях развернувшихся на его глазах «казней Божиих». В известном смысле поиск возможных путей решения данной проблемы и являлся одной из важнейших целей составителя повести.

Составитель рассказа о нашествии в редакции Лавр. дает свою собственную «концепцию» спасения . По мнению книжника, путь к спасению лежит через мученичество во имя веры, через жертвенность. Путь жертвенности избирают сыновья великого князя — Всеволод и Мстислав, безропотно подчиняющиеся воле Господней («яко Господеви годе быс, тако и быс»); этот же путь избирает растерзанный татарами Василько (о нем книжник сообщает, что князь «кровью мученической омывсься прегрешении своих»[210]). О мученической гибели и жертвенности как способе спасения рассуждает летописец в своих «философских отступлениях». По его мнению, кара за грехи настолько тяжела, что уже одно это дает «гарантии» спасения, вечную жизнь людям : «се нам сущюю радость скорбь, да и не хотяще всякъ в будущий векъ обрящем милость. Душа бо сде казнима всяко в будущий суд милость обрящет и лгыню от мукы »[211].

Средневековый книжник был глубоко убежден в том, что «царство небесное», спасение человека на Страшном суде не просто так даруется человеку. «Богъ бо, — полагает он, — казнить напастми различными, да явяться яко злато искушено в горниле — христьяном бо многыми напастми внити в царство небесное », поскольку «аще бо не напасть, то не венець, аще не мука, ни дарове »[212]. По справедливому замечанию Я. С. Лурье, «едва ли можно говорить об «активной антитатарской тенденции» рассказа 1237–1240 гг.; основная его тема — отчаяние, «страх и трепет», покорность перед Божьими казнями и «напастями», дающими право «внити в царство небесное »» (курсив наш. — В. Я )[213].

Таким образом, увиденный книжником путь спасения человека предполагал отказ от активного сопротивления «поганым»: спасение будет даровано тому, кто подвергнется «казням Божиим». Отсюда пассивное, в молитве, ожидание «казни» — вот идеал должного поведения христианина, в представлении составителя Лавр. версии повести о нашествии Батыя.


***

Восприятие монголо-татар и борьбы с ними в рассказе Ипат. существенным образом отличается от восприятия «поганых» в других ранних повестях о нашествии Батыя. Возможно, причиной иного отношения к татарам являлась та отличная от других регионов страны политическая ситуация, которая сложилась в Южной Руси в первые десятилетия после Батыева нашествия. По мнению исследователей, «в этом памятнике отразились антиордынские настроения Даниила Романовича и его окружения»[214]. Помещенные в Ипат. «известия о татарском нашествии составлялись в то время, когда Даниил Романович не потерял надежды на создание союза западноевропейских государей для отпора монголо-татарам», а летопись, таким образом, «идеологическими средствами подготавливала читателя к грядущему отпору поработителям»[215].

Используемые автором Ипат. версии Повести эпитеты в отношении татар мало чем отличаются от эпитетов, коими награждают захватчиков составители НПЛ и Лавр. версий. Татары — это в первую очередь «безбожныи Измаилтяне », «безбожныы Агаряне », «иноплеменьныхъ языкъ »; они — «беззаконные », «поганые », «нечестивые ». Среди перечисленных характеристик татар наиболее отвечающими их сущности, по мнению книжника, являлись «безбожность» и «нечестивость» (соответственно: 7 и 4 упоминания). При этом важной отличительной чертой рассказа Ипат. является то, что, помимо негативных эпитетов в отношении татар вообще, книжник прибегает к достаточно резким характеристикам конкретных ордынцев и, в первую очередь, ханов. Так, Батый назван в повести «нечестивым » и «свирепым зверем »[216].

Татары многочисленны — это автор неоднократно подчеркивает. «Многомь множъствомь силы своей» они окружают Киев[217], их — «множьство »[218], и поэтому — от них бежит «множьство » людей[219], а на поле брани остается «множьство избьеных»[220]. В результате их «нахождения» Русская земля оказывается «исполнена ратных»[221]. У татар множество всего — оружия (они «стрелами бещисла » стреляют[222], их стрелы омрачают свет побежденным[223]), припасов, скота («от гласа скрипения телегъ его (войска Батыя. — В. Р .), множества ревения вельблудъ его и рьжания, от гласа стадъ конь его» ничего «не бе слышати»[224]). Татары очень сильны сами по себе — «в силе тяжце » они обступают Чернигов и Киев[225], неутомимы в сражении («бес престани порокомъ бьющимъ день и ночь»[226]), «силными » являются Батыевы воеводы[227] и т. д.

В представлении книжника татары — народ, наделенный многочисленными отрицательными качествами. Помимо перечисленных, связанных в большей степени с традиционным взглядом на татар как «нечестивых», «поганых», «безбожных», в рассказе Ипат. ордынцы наделяются и некоторыми на первый взгляд «более земными» качествами. По мнению книжника, в наибольшей степени татарам была присуща «лесть ». Дважды при описании татарского взятия Рязанской земли летописец указывает, что ордынцы князя и княгиню «изведоша на льсти … и убиша», а «всю землю избиша»[228]; при осаде Владимира Батый с «льстью » обращается к горожанам, а епископ Митрофан молится о том, чтобы паства не «убоялась прельщения нечестивых»[229]; рассказывая о мужестве обороняющих Козельск горожан, книжник подчеркивает, что «словесы лестьными не возможно бе град прияти»[230]; осадив Киев, татары «хотя прельстити » горожан, но те их «не послоушаша»[231]. Вообще, практически все военные победы достаются татарам или за счет их многочисленности, или — и это более распространенный в Повести случай — за счет их «лести», за счет умения «прельстить». Подобное наблюдение позволяет исследователям делать вывод о том, что в восприятии летописца «успехи татар были вызваны не столько их силой, сколько коварством и вероломством»[232].

Действительно, чаще всего упоминания летописца о том, что татары «льстивые» интерпретируются как указания на «земные» негативные качества «поганых», на то, что ордынцы — «это люди без чести и совести, с которыми нельзя иметь никакого дела»[233]. Однако, судя по всему, летописец, столь настойчиво указывающий на татарскую «лесть», имел в виду не только татарское коварство. На самом деле коварство, хитрость, обольщение, тем более проявленные татарами во время военных действий, сами по себе вряд ли привлекли бы столь пристальное внимание книжника. Вероятно, он хотел подчеркнуть какие‑то более сущностные характеристики пришедшего на Русь народа.

Дело в том, что такие качества, как «льстивость», использование «лести» (ср. значения слов «льстивый», «лестный» в древнерусском языке: «коварный», «являющийся хитростью», «имеющий целью обман», «лживый», «обманчиво влекущий», «таящий в себе опасность», «пагубный», и даже «антихрист»[234]), должны были порождать у читателей достаточно четкие ассоциации с примерами нечестивого поведения вообще, а также с качествами «нечестивых» народов. В частности, в текстах Священного Писания, знакомство с которыми столь охотно демонстрирует летописец, льстивость, коварство — суть неотъемлемые черты тех, кого называют «нечестивыми» (ср.: «уста его («нечестивого». — В. Р .) полны проклятия, коварства и лжи ; под языком его мучение и пагуба»[235], во время прихода в город «нечестивого» «обман и коварство не сходят с улиц его»[236], «человек лукавый, человек нечестивый ходит со лживыми устами»[237], «помышление праведных — правда, а замыслы нечестивых — коварство »[238], «нечестивый народ» «придет без шума и лестью овладеет царством», а «поступающих нечестиво против завета привлечет к себе лестью »[239] и т. д.).

Наряду с подобным указанием на «нечестивость» татар в рассказе Ипат. практически полностью отсутствуют столь популярные в то время сентенции книжника относительно нашествия безбожных как «кары Господней за грехи наши». Захватчики действуют как бы более самостоятельно, их поступками руководит не столько «само Провидение», сколько их собственный «злой», «льстивый» умысел. Вообще, тема «Божьего попущения» в Ипат. «представлена бледнее». Как отмечает А. Ю. Бородихин, Ипат. не содержит, подобно другим ранним рассказам о нашествии, «развернутых объяснений всеобщей беды в духе религиозной дидактики, обращенной с призывом к покаянию»[240].

В своем рассказе о татарском нашествии книжник часто выступает как человек, проявляющий значительный интерес к военной стороне событий: он охотно описывает столкновения русских и татар, осады русских городов. При этом в своих описаниях летописец крайне лаконичен, его рассказы скорее напоминают сводки с театров военных действий. Так, при рассказе о завоевании Батыем Северо-Восточной Руси книжник сообщает, что ордынский хан «оустремлешюся на землю Соуждальскоую и срете и Всеволодъ на Колодне и бившимся имъ и падъшимъ многимъ от них от обоихъ, побежноу бывшоу Всеволодоу»[241]. Примерно также по-деловому описано взятие Чернигова: Батый «посла на Черниговъ, обьстоупиша град в силе тяжце. Слышавъ же Мьстиславъ Глебовичь нападение на град иноплеменьных, прииде на ны со всими вои бившимъся имъ. Побеженъ быс Мьстиславъ и множество от вои его избьенымъ быс , и градъ взяша , и запалиша его огньмь …»[242] и т. д. Однако, наряду с рассказом о фактической стороне событий, большое значение летописец придавал этической оценке происходящего.

Одной из важнейших морально-нравственных проблем, решаемых автором рассказа на страницах повести о нашествии Батыя, является проблема борьбы с татарами . Подход составителя Ипат. и в этом вопросе существенно отличается от представлений авторов рассказов о нашествии, содержащихся в НПЛ и Лавр. Если в указанных памятниках противостояние «поганым» представлено как дело, заранее обреченное на провал, то в Ипат. борьба с ордынцами выглядит как наиболее предпочтительный способ поведения .

Автор совершенно сознательно вводит в повествование рассказ об обороне двух русских городов — Владимира-на-Клязьме и Козельска. Поведение защитников Владимира в версии Ипат. мало чем отличается от того, как ведут себя владимирцы в версиях НПЛ и Лавр. Выехавший из города великий князь Юрий Всеволодович оставляет в столице княгиню, епископа Митрофана, а оборону города поручает своему сыну Всеволоду. Батый пытается «прельстить» горожан. В ответ епископ Митрофан — духовный пастырь владимирцев — старается ободрить защитников города: «Оуслышал о семь преподобный Митрофанъ епископъ, начать глаголати со слезами ко всимъ: «Чада, не оубоимся о прельщьньи от нечестивых и не приимемь си во оумъ тленьнаго сего и скоро миноующаго житья, но ономь не скоро миноующемь житьи попечемься , еже со ангельскыи житье. Аще градъ нашь пленьше копиемь возмоуть и смерти ны предасть, азъ о томь чада пороучьникъ есмь, яко венца нетленьнаа от Христа Бога приимете »». Далее в Ипат. отмечено, что «о сем же словеси слышавше, вси начаша крепко боротися »[243].

Натиск татар усиливался, и, видя это, Всеволод «оубояся », поскольку, объясняет причины такого поведения князя летописец, «бе бо и сам млад ». Надеясь на снисхождение татар, Всеволод «изъ града изииде с маломъ дроужины и несы со собою дары многии, надеяше бо ся от него (Батыя. — В. Р .) животъ прияти ». Ордынский хан, «яко свирепый зверь не пощади оуности его, веле предъ собою зарезати и градъ всь избье», при этом епископ и прочие горожане погибают в огне, «душа своя предаша в роуце Богу»[244]. Таким образом, Всеволод поступает вопреки призыву епископа Митрофана: в надежде получить «живот» от Батыя, думая о «тленьном сего и скоро миноующем житии», он забывает о своей обязанности «печься» о более важном для христианина «житьи» — «не скоро миноующемь».

В качестве противопоставления поведению Всеволода автор версии Ипат. буквально вслед за рассказом о защите Владимира вводит в повествование сюжет, посвященный обороне Козельска. Основания для подобного сопоставления очевидны: возглавляющий оборону города князь Василий так же, как и Всеволод, «младъ ». Однако уже на подступах к стенам города Батый, узнав, что жители Козельска «оумъ крепкодушный имеють», понимает, что «словесы лестьными не возможно град приятии»[245]. «Крепкодушные козляне» совет «створше не вдатися Батыю, рекше яко аще князь нашь млад есть, но положим животъ свои за нь , и зде славоу сего света приимше, и там небесные венца от Христа Бога приимемь »[246]. Жители Козельска героически защищают свой город. От их рук гибнет, по словам летописца, четыре тысячи «поганых», и, несмотря на то что город все‑таки был взят (татары «изби вси и не пощаде от отрочатъ до сосоущих млеко »[247]), захватчики не смели «его нарещи град Козлескъ, но град злыи, понеже бишася по семь недель»[248].

Итак, в отличие от владимирцев, козляне выбирают «гибель в бою». Именно эта их решимость и должна, по мысли летописца, обеспечить им и «зде» «славу мира сего», и на небесах «жизнь вечную», «венцы от Христа Бога». Для того чтобы обеспечить себе то самое «не скоро миноующее житие», о котором говорил владимирцам епископ Митрофан, необходимо, по мнению автора рассказа Ипат., активно противостоять «поганым».

Важно отметить, что определение козлян как «крепкодушных», видимо, не является случайным. Сам термин, судя по всему, не часто встречается в русских средневековых памятниках[249]. Тем более интересно его обнаружить в памятнике, современном рассказу Ипат. и также посвященном событиям ордынского нашествия. В четвертом «Поучении» Серапиона Владимирского встречается слово «крепкодушие»: «Врагъ нашь дьяволъ , видевъ ваш разум, крепкодушье , и не възможеть понудити вы на грехъ, но посрамленъ отходит»[250].

Можно предположить, что, по замыслу автора Ипат., жители Козельска не просто обладали мужеством, необходимым в борьбе с захватчиками, но и имели более важное для православных христиан качество, позволявшее им противостоять даже проискам дьявола. Кстати, подобная интерпретация является вполне адекватной пафосу рассказа Ипат.: автор Повести в целом ряде случаев проводит (правда, неявные) параллели между татарами, Батыем, с одной стороны, и слугами дьявола, самим «лукавым», антихристом — с другой.

Характеристика татар как «льстивых», коварных находит аналогии с определениями, данным в текстах Священного Писания именно дьявольским силам. Исполненным «всякого коварства и всякого злодейства» назван «сын дьявола »[251]; слово «льстивый», как было указано, имеет среди прочих значение «антихрист »[252]; сам Батый сравнивается со «зверем свирепым»[253]. По мнению Ефрема Сирина, антихрист во времена, когда «исполнится нечестие мира», «духом лести » будет искушать людей и «обольщать мир своими знамениями и чудесами по попущению Божию». В этой ситуации, отмечал В. Сахаров, «великий подвиг нужен для верных, чтобы устоять против» совершаемых обольщений[254].

Таким образом, в рассказе Ипат. совершенно определенно проводится мысль о том, что борьба с нашествием татар является праведным делом, а гибель при сопротивлении — настоящим христианским подвигом, способным обеспечить воинам «жизнь вечную»[255]. Для автора рассказа Ипат. совершенно очевидно, что «малодушные губят себя», для людей же «крепкодушных» лучше погибнуть в бою и обрести «царство небесное», чем, рассчитывая на милость «поганых», попытаться спастись или же погибнуть, смирившись, лишившись тем самым «венцов нетленных»[256].

Завоевание монголо-татарами Руси рассматривалось автором рассказа Ипат. не только как военное поражение. Средневековый книжник, в отличие от большинства своих современников и ближайших потомков, попытался осмыслить произошедшее со страной несчастье на более высоком уровне. В рассказе Ипат. мы встречаемся с определением случившегося как «погибели Русской земли ». Дважды летописец, характеризуя ситуацию на Руси после нашествия Батыя, прибегает к подобному или близкому сравнению. Так, тысяцкий Димитрий, оставленный князем Даниилом в Киеве, желая спасти от полного разорения Русь, уговаривает Батыя пойти в землю угров, «види бо землю гибноущоу Роускоую от нечестиваго»[257]. А уже упомянутый князь Даниил, бежавший от ужасов нашествия, «жалишаси о победе земле Роуское и о взятьи град от иноплеменьникъ множьства»[258].

Отметим, что подобная оценка произошедшего вполне может быть названа оригинальной. Как показал А. А. Горский, «тема «свершившейся погибели» появляется только в произведении, оценивающем последствия Батыева нашествия» — «Поучениях» Серапиона Владимирского. «Серапион, — пишет исследователь, — пользуясь библейскими сюжетами, говорит о «погибели», ниспосланной Богом на Русь за людские грехи».

Автор дошедшего до нас в двух списках «Слове о погибели Руской земли» под «погибелью» также «мог иметь в виду только катастрофическое разорение Руси в результате Батыева нашествия»[259]. Таким образом, оценки, данные автором рассказа Ипат., совпадали с восприятием случившегося неизвестным «переяславцем, весной 1238 года в Киеве»[260] создавшим «Слово о погибели Руской земли», а также Серапионом Владимирским, в 70-е годы XIII века обратившимся к своему «духовному стаду» с проповедями, посвященными осмыслению феномена монголо-татарского завоевания.


***

Восприятие монголо-татар в ранних летописных повестях о нашествии Батыя (НПЛ, Лавр., Ипат.) имело ряд общих черт. Рассказы летописцев развивались на пересечении двух основных сюжетных линий. «Военная», посвященная описанию батальных сцен нашествия и «отвечавшая» за событийный контур рассказов, была во многом предопределена «эсхатологической», отражавшей рефлексию книжников по поводу случившегося и раскрывавшей, в свою очередь, смысловую сторону повествований. Понимание происходящих на Руси событий как «кары Господней», ниспосланной «за грехи»[261], влияло, с одной стороны, на отбор сюжетов и средств описания, с другой же — вырабатывало отношение летописцев и к феномену ордынского нашествия, и к самим монголо-татарам, и к возможности противостояния захватчикам.

Монголо-татары в восприятии авторов исследуемых летописных рассказов представляли собой многочисленную, чрезвычайно удачливую в сражениях, коварную и жестокую силу. Большое внимание древнерусские летописцы уделяли поступкам «безбожных», однако в поведении татар проявлялись, по мнению книжников, не столько присущие самим ордынцам черты, сколько черты, свойственные «нечестивым» народам вообще. Именно по этому перечень отрицательных качеств татар во многом определялся не столько их реальными свойствами, сколько восприятием их в качестве «нечистого» народа, в «последние времена» ниспосланного в наказание и в исправление погрязшей в грехах Русской земле .

Нельзя согласиться с мнением ряда авторов о том, что главной причиной произошедших на Руси несчастий книжники считали княжеские междоусобицы[262]. В подобном подходе ощущается явная модернизация того, как воспринимали летописцы нашествие «иноплеменников». Не междоусобицы сами по себе, не те или иные политические факторы, а греховность людей, морально-нравственная порочность современного им общества рассматривались древнерусскими писателями в качестве основных причин, сделавших возможным наказание Руси «за грехи» при помощи ордынского завоевания[263].

Эсхатологические ожидания эпохи определили одну из главных тем летописных рассказов о нашествии — тему возможного спасения в «последние времена», предвозвестником которых явилось нашествие татар. В представлении авторов рассказов НПЛ и Лавр. спасение виделось в смиренном принятии «Божьей кары» и избавлении от грехов путем покаяния. Смиренное покаяние должно было стать гарантией и избавления людей от свалившихся на них несчастий в земной жизни, и получения ими «венцов нетленных» в жизни вечной. Борьба с татарами, воспринимаемая как заранее обреченное дело, не рассматривалась в указанных памятниках в качестве эталона должного поведения христианина. Лишь автор Ипат. выступал за активное противостояние: хотя в его рассказе русские также обречены терпеть от татар поражения, книжник уверен, что только сопротивление «безбожным» способно спасти людские души на Страшном суде. Характерно, что в тех памятниках, где нашествие «поганых» ассоциировалось только с «казнями Божиими за грехи» (НПЛ и Лавр.), тема сопротивления захватчикам практически не затрагивалась; в Ипат. же, где нашествие «безбожных», «льстивых» татар объяснялось их связью с дьяволом, напротив, проблема возможного отпора завоевателям решалась положительно.

Политическая ситуация на юге Руси, а также надежды правителей этого региона найти союзников по борьбе с «погаными» среди западноевропейских государей и католической церкви предопределили специфику восприятия монголо-татар на страницах южнорусской летописи — Ипат. Явная антитатарская направленность Повести в составе Ипат., призыв автора летописного рассказа к сопротивлению «льстивым» ордынцам сближают идеи этого повествования с идеями, высказанными в литературе более позднего периода. Возможно, именно в идеологии составителя Ипат. следует искать корни тех представлений о татарах, которые возникают в последующий период и которые ложатся в основу вырабатывавшейся в рамках древнерусской книжности доктрины активного противостояния захватчикам.

Тема смиренного подчинения судьбе, присущая повествованиям НПЛ и Лавр., также находит продолжение в памятниках последующих эпох. Однако и эта тема переосмысливается, уточняется, эволюционирует от идеала смиренной гибели перед лицом неотвратимого «наказания Божиего» до концепции мученической гибели «за веру», находящей воплощение и в тексте рассказа Лавр., и в житийных повестях об убиенных в Орде святых князьях.

Однако даже в повествовании Ипат., не говоря уж о НПЛ и Лавр., полностью отсутствует какой‑либо оптимизм относительно возможности победоносного исхода борьбы с монголо-татарами. В этом смысле представляются неверными мнения ряда авторов о том, что «ведущей темой летописания этого периода становится тема борьбы с иноземными захватчиками»[264]. Для автора Ипат. сопротивление дает надежду лишь на спасение души; возможность военной победы даже не рассматривается. На позиции книжников по данному вопросу оказали влияние представления о нашествии как о каре Божией: не случайно никто из незначительного числа активно сопротивлявшихся татарам персонажей летописных рассказов не призывает Господа прийти ему на помощь — ожидать подобной помощи в условиях насланных на Русь наказаний было бы просто бессмысленно. Именно переосмысление причин нашествий татар, отказ от восприятия ордынских набегов только как «кар небесных» приводит в последующий период и к постоянным молитвенным обращениям литературных персонажей с просьбой о заступничестве небесных сил, и к введению в повествования сюжетов, посвященных этому самому заступничеству.

Бесспорно, авторы повествований о нашествии Батыя на Русь были далеки от того, чтобы изображать «беззаветное мужество народа», как на это нередко указывалось в литературе[265]. Идеал человека в рассматриваемый период, судя по всему, был иным. В образной форме этот идеал сформулировал автор Лавр.: не воин-защитник, а «новый Иов терпением и верой» являлся образцом для подражания. Можно согласиться с мнением В. В. Каргалова, заметившего, что «для летописцев в первые полтора века после нашествия Батыя» было свойственно «примирительное отношение к татарскому владычеству»[266]. Именно путь смирения — примирения с судьбой — перед лицом постигших Русь бедствий был одним из немногих, воспринятых обществом в качестве эталона должного поведения.

ОЧЕРК ТРЕТИЙ

Представления о монголо-татарах в «Поучениях» Серапиона Владимирского

Особое место среди произведений древнерусской литературы, затрагивающих тему монголо-татарского нашествия, занимают «Поучения» (или «Слова»), приписываемые владимирскому епископу Серапиону. О жизни и деятельности владыки мы имеем самые общие представления: дошедшие источники сообщают лишь о нескольких фактах биографии этого проповедника. Известно, что до 1274 года Серапион являлся архимандритом Киево-Печерского монастыря (по мнению Е. Болховитинова, Серапион возглавлял эту обитель с 1249 года[267]).

Поставление Серапиона на владимирскую кафедру, судя по всему, происходило во время знаменитого церковного собора 1274 года, который был созван патроном Киево-Печерского игумена — митрополитом Кириллом — для обсуждения ситуации, сложившейся в церкви и обществе[268]. Под следующим же — 1275 — годом летописи, подчеркивая, что епископ владимирский «бе же учителен зело в божественном писании», сообщают о кончине владыки Серапиона[269].

В науке утвердилось мнение о принадлежности Серапиону пяти поучений, четыре из которых надписаны его именем в одном из древнейших четьих сборников — «Златой чепи» XIV в. (ОР РГБ, Тр. — Серг. лавры, № 11), а пятое дошло в единственном списке в составе т. н. Паисиевского сборника XV в. (ОР РНБ, Кир. — Белоз. собр., № 4/1081; под названием «Слово блаженаго Серапиона о маловерии»)[270].

Появление поучений Серапиона Владимирского большинство исследователей относит к 70-м годам XIII века. Спорным в науке долгое время являлся лишь вопрос о времени создания первого из поучений.

Внимание исследователей привлекли упоминания Серапионом некоторых «реалий исторической эпохи», которые, по мнению ученых, позволяли относить появление первого «Поучения» к 30-м годам XIII века[271]. Так Е. В. Петухов, посвятивший деятельности епископа специальное исследование, отметил, что целый ряд упоминаний о природных катаклизмах (землетрясениях: «ныне землею трясетъ и колеблетъ…»; небесных явлениях — затмениях, появлении комет: «колко видехом солнца погибша и луну померькъшю, и звездное пременение…»), а также о произошедших неурожаях и голоде имеют совершенно реальную историческую основу. Именно это предположение и позволило исследователю соотнести произошедшее в 1230 году в Южной Руси землетрясение с «трусом», упомянутым в первом поучении Серапиона. По мнению ученого, тот факт, что Серапион о случившемся «говорит как очевидец перед очевидцами», и позволяет сделать вывод о том, что первое «Поучение» было составлено еще в бытность проповедника в Киеве — «около 1230 года».

При этом упоминание в первом поучении Серапиона «ратей многих» Е. В. Петухов отнес к позднейшим вставкам, отметив, что тексты и других поучений епископа подвергались некоторым изменениям со стороны переписчиков. Развивая свою аргументацию, исследователь предположил, что именно рассказ о землетрясении Серапион воспринимал «главнейшей темой своей проповеди, принимая его (землетрясение) как знак Божьего гнева»[272].

Более поздний исследователь — В. А. Колобанов, согласившись с утвердившейся в науке датировкой второго, третьего, четвертого и пятого поучений периодом пребывания Серапиона на владимирской епископской кафедре (1274–1275 гг.), усомнился в бесспорности предложенной Е. В. Петуховым аргументации относительно более раннего происхождения первого «Поучения»[273]. По мнению исследователя, «учитывая органичную связь «Слов», вероятнее всего предположить, что Серапион произнес их в короткий промежуток времени»[274]. Обратив внимание на ряд неточностей в работе предшественника, В. А. Колобанов пришел к выводу о том, что «первое «Слово» могло быть произнесено Серапионом не ранее 70-х годов XIII века, т. е. в период его пребывания во Владимире»[275].


***

Исследователи давно обратили внимание на то, что в основу поучений Серапиона Владимирского, не выходившего в данном случае за рамки распространенного в Средние века жанра проповеди, положено обличение людских пороков, наставление «духовного стада» на путь истинный, на путь спасения , который, в свою очередь, лежал в плоскости покаяния, очищения от грехов, духовного исправления[276].

Действительно, если опираться на оценки, данные самим Серапионом, духовная ситуация , сложившаяся в современной ему Руси, была просто катастрофической. Судя по всему, мнение Серапиона разделяли и многие другие деятели церкви того периода. Показательно, что собор, поставивший Серапиона на владимирскую епископскую кафедру, принял знаменитые Правила митрополита Кирилла, направленные как раз на обличение и исправление пороков, распространившихся внутри самой церковной организации. Кроме того, вероятно, в это же время было создано близкое по тематике «Слово на собор архистратига Михаила Кирилла-философа»[277]. Обличительный пафос Правил и «Слова на собор…» настолько близок по духу «Поучениям» Серапиона, настолько сильны текстуальные параллели между этими произведениями, что подчас создается впечатление об их принадлежности одному и тому же автору[278].

В «Поучениях» Серапиона Владимирского одной из ключевых является идея о порочности общества и человека . Серапион очень подробно перечисляет «грехи» христианские. Обращаясь к пастве, он призывает людей «отступить» от «скверныхъ и немилостивыхъ судов», от «криваго резоимьства и всякого грабленья, татбы, разбоя и нечистаго прелюбодеиства, отлучающа от Бога, сквернословья», от «лже, клеветы, клятвы и поклепа, иныхъ делъ сотониных»[279]. В другом поучении пастырь призывает христиан отказаться от «разбоя, грабленья, пьянства, прелюбодейства, скупости, лихвы, обиды, татбы, лжива послушьства, гнева, ярости, злопоминанья, лжи, клеветы, резоиманья»[280]. Его обличения касаются также сохранившихся в обществе языческих пережитков — «еще поганьскаго обычая держитесь»: «волхвамъ веру имете и пожагаете огнемъ неповинныя человеки»[281], вместо справедливого судебного процесса с участием «послухов» используют испытания водой, нарушая тем самым «правила божественные» («оставльше послушьство боготвореннаго человека, идосте къ бездушну естьству к воде»)[282] и т. д.

По мнению Е. В. Петухова, «ошибочно было бы думать, что перечисление (грехов. — В. Р .) есть независимый результат личной наблюдательности нашего проповедника». Исследователь справедливо отметил, что «схема этого перечисления имелась в русской поучительной литературе с самого начала ее существования», перейдя на Русь из Византии, где сформировалась «из более общего источника — Священного Писания»[283]. Е. В. Петухов указал примеры византийских, древнерусских, западноевропейских проповедей, построенных в своей основе на обличении тех же грехов, о которых пишет и Серапион[284]. Однако вряд ли можно полностью согласиться с исследователями, полагавшими, что в сочинениях Серапиона «обличение грехов и призывы покаяться вытекали из догмата о человеческом несовершенстве»[285].

Среди страдающих от «кар Господних», в том числе и от нашествия «языкъ», Серапион выделяет «реально грешных» и тех, кто несет наказание, будучи «праведными» христианами. Проповедник успокаивает «праведных» — судьба их в «будущем веке» будет отлична от судьбы «грешников»: «мнози бо межи вами Богу истиньно работають, но на сем свете равно со грешьникь от Бога казними суть, да светлеиших от Господа венець сподобяться, грешьником же болшее мучение, яко праведници казними быша за их безаконье»[286].

На наш взгляд, страстные обличения Серапионом мирских пороков не являлись всего лишь «дежурными» заклинаниями пастыря перед погрязшей в прегрешениях паствой. Обратить особое внимание современников на существующие в обществе «нестроения» Серапиона заставило событие неординарного свойства — событие, видимо, выполнявшее важную знаковую функцию в системе духовных координат того времени. Таковым, несомненно, являлось нашествие монголо-татар и последовавшее затем пленение ими Русской земли . Именно в контексте случившегося несчастья — нашествия «поганых» — анализирует специфику сложившейся на Руси духовной ситуации Серапион Владимирский.

При незначительной сохранности источников, современных рассматриваемому периоду, довольно трудно объяснить, почему именно в 70-е годы XIII века , т. е. спустя четыре десятилетия после Батыева нашествия, в церкви начинается мощное духовное движение, направленное на серьезное осмысление причин монголо-татарских завоеваний. (Оспаривать существование такого движения вряд ли возможно: на это указывает и факт созванного во Владимире церковного собора, и характер принятых на нем решений, и пафос поучений Серапиона, и целый ряд сходных идей, высказанных в других дошедших до нас памятниках той эпохи.)

Возможно, ключ к разрешению данной проблемы лежит в самих текстах Серапиона. Исследователи давно обратили внимание на то, что во втором поучении владимирского епископа есть указание на срок, прошедший от нашествия татар до произнесения самой проповеди. «Се уже к 40 лет приближаеть томление и мука , и дане тяжькыя на ны не престануть , глади, морове животъ нашихъ, и в сласть хлеба своего изъести не можемь, и въздыхание наше и печаль сушать кости наша», — констатирует епископ[287].

Стоит признать, что традиционно данное указание использовалось исследователями только с сугубо прагматической точки зрения. По их мнению, оно вроде бы позволяло путем нехитрых вычислений датировать второе «Поучение» (в зависимости от момента, с которого начинали отсчет изучавшие памятник ученые, — от битвы на Калке или от нашествия Батыя — получалось, что Серапион произнес проповедь в промежуток времени от 1260-х годов до 1275 года[288]).

Вместе с тем, как представляется, упоминание сорокалетнего отрезка времени, о скором завершении которого говорил Серапион, может быть отнесено не только к реальным хронологическим расчетам владыки, но и к его попытке своеобразного — символического — истолкования происходящих на Руси событий[289]. Достаточно явная параллель с сорокалетним сроком странствий Израиля в пустыне, возможно, была навеяна общностью восприятия произошедшего с «избранным народом», с одной стороны, и Русью — с другой. Рассуждение по аналогии действительно оказывалось уместным: если сорокалетний период времени понадобился Господу для наказания «сынов Израилевых» за нарушение ими Его заповедей[290], вполне логичным являлось предположение о том, что и Руси отводился такой же срок в качестве наказания «за грехи» и для окончательного исправления.

Косвенным подтверждением того, что в русском обществе XIII века подобное представление действительно существовало, можно считать свидетельства иностранных источников о Руси.

В частности, речь идет о т. н. «Великой хронике» Матфея Парижского (ок. 1200–1259), а также об анонимных «Анналах» Бертонского монастыря (конец XIII в.), подробно описавших деяния знаменитого Лионского собора, созванного по инициативе папы Иннокентия IV в 1245 году. Среди главных вопросов, вынесенных на обсуждение собора, был и вопрос о будущих отношениях Римско-католической церкви с монголо-татарами, к тому времени прочно обосновавшимися на территории Восточной Европы — в зоне традиционных конфессиональных притязаний Рима. Согласно «Великой хронике» и «Анналам», для информирования собора по поводу того, кто такие монголо-татары и что они собой представляют, в Лион прибыл некто Петр, «архиепископ Руси»[291]. Английские источники подробно передают выступление «архиепископа Петра» на соборе[292]. Среди других небезынтересных данных о монголо-татарах Петр сообщает, между прочим, и о том, что последним было «божественное откровение», согласно которому «должны они разорить весь мир за 39 лет». «И утверждают они, — поведал Петр, — что как некогда божественная кара потопом очистила мир, так и теперь всеобщим избиением людей, которой они произведут, мир будет очищен»[293].

Наличие в двух совершенно различных источниках схожей хронологической информации позволяет предполагать существование определенной образной взаимосвязи между ними. Действительно, если Серапион (кстати, выходец из Киевской Руси — земляк легендарного Петра) в 70-е годы XIII века упоминает срок в сорок лет так сказать, post factum («к 40 лет приближаеть томление и мука»), то Петр в 1245 году явно имеет в виду будущее — время предстоящего покорения мира татарами[294]. Возможно, в 70-е годы XIII века истекали какие‑то символические «сроки»: или сроки «пленения» Руси, или сроки завоевания татарами мира. Кто знает: может быть, чрезвычайно чувствительные к всякого рода хронологическим расчетам (особенно в отношении будущего) средневековые книжники ожидали наступления времени «подведения итогов» именно через сорок лет после нашествия «иноплеменных».

Не случайно поэтому Серапион пытается осмыслить феномен времени , в которое он живет. Раскрывая символический смысл событий, происходящих в современные ему «времена», проповедник выходит на целый комплекс морально-нравственных проблем, которым, собственно, и посвящены его поучения. Владимирский епископ мыслит ассоциативно: пытаясь определить место современного ему человечества на ленте времени, он занят сравнениями. Выводы, к которым приходит владыка, явно тревожны. И именно эта тревога, возникшая как результат «правильного понимания времени», заставляет епископа обращаться к пастве.

Современность ассоциируется у Серапиона с «последними временами»[295]. Характеристика современного общества как общества «последних времен» строится у Серапиона на сочетании явных и неявных указаний, ближних и дальних исторических параллелей. Это явный результат именно ассоциативного способа «атрибуции времени». Бедствия современной ему Руси Серапион ставит в один ряд с несчастьями, произошедшими с другими — библейскими — народами. Для древнерусского проповедника речь идет об одной и той же цепочке, звеньями которой попеременно являются людские преступления и божественные наказания: вторые всегда следуют за первыми.

«О, маловернии, — восклицает епископ, — слышасте казни от Бога : в первыхъ родехъ потопа на гиганты, огнемъ пожьжени, а содомляне огнем же сожени, а при фараоне десять казней на Егупетъ, при ханании каменее огненое с небесе пусти, при судьяхъ рати наведе, при Давиде моръ на люди, при Тите пленъ на Ерусалимъ, потомъ трясенье земли и паденьемъ града. И в наша лета чего не видехомъ зла? многи беды и скорби, рати, голодъ, от поганых насилье »[296]. «Слышасте от Бога казнь , посылаему на землю от первыхъ род: до потопа на гыганты огнем, при потопе водою, при Содоме жюпеломъ, при фараоне десятью казнии, при хананиихъ шершенми, каменьемь огненымь съ небеси: при судьях ратьми, при Давиде моромъ, при Тите плененьемь, потом же трясеньемь земли и паденьемь град. При нашем же языце чего не видехом? Рати, глади, морове и труси; конечное, еже предани дыхом иноплеменникомь не токмо на смерть и на плененье, но и на горкую работу »[297]. Как видно, «цепочка» пролегает через всю историю человечества, и современные Серапиону «времена» в данном случае исключениями не являются.

В другом месте владыка напрямую обращается к авторитету Священного Писания: «Слышасте, братье, самого Господа, глаголяща въ Евангелии: «И въ последняя лета будет знаменья въ солнци, и в луне, и в звездах, и труси по местомъ, и глади». Тогда реченное Господомъ нашимъ ныне збысться — при нас , при последнихъ людех»[298].

Таким образом, драматизм поучений Серапиона определяется именно обращением к «последним людям», живущим в «последние времена». Вероятно, именно поэтому владимирский владыка столь пристально «вглядывается» в происходящие вокруг события, небезуспешно пытаясь обнаружить в них аналогии приметам «последних времен»: «колико видехомъ солнца погибиша и луну померъкъшю , и звездное пременение ! Ныне[299] же земли трясенье своима очима видехомъ; от начала оутверждена и неподвижима, повелением Божиим ныне движеться, грехы нашими колеблется, безаконья нашего носити не можеть »; «всем казнив ны, Богъ не отьведеть злаго обычая. Ныне землею трясеть и колеблеть, безаконья грехи многия от земли отрясти хощеть, яко лествие от древа… »[300]

В условиях надвинувшихся «последних времен» отсутствие искреннего покаяния и исправления среди паствы являлось «главным источником вдохновения» пастыря: указанное обстоятельство заставляло его вновь и вновь призывать паству к активной духовной работе. «Всем казнив ны, Богъ не отьведеть злаго обычая», — сокрушается проповедник. Несмотря на многочисленные знамения, наказания, «кары Господни», люди, к неподдельному сожалению Серапиона, не встали на путь исправлений. «Многу печаль в сердци своемь вижю вас ради, чада, понеже никако же вижю вы пременишася от делъ неподобныхъ … Многажды глаголахъ вы, хотя отставити от васъ злыи обычаи — никако же пременившася вижю вы. Аще кто васъ разбоиникъ, разбоя не отстанеть, аще кто крадеть — татбы не лишиться, аще кто ненависть на друга имать — враждуя не почиваеть, аще кто обидить и въсхватаеть грабя — не насытиться, аще кто резоимець — резъ емля не престанеть, обаче, по пророку: «Всуе мятется: збираеть, не весть кому збираеть….Аще ли кто любодей — любодейства не отлучиться, сквернословець и пьяница своего обычая не останеться…»»[301]

Более того, по мнению епископа, люди не совсем понимают символический характер происходящих с ними бедствий . Поэтому Серапиону приходится доказывать неслучайность напастей, ниспосланных на род человеческий «свыше», а кроме того, четко обозначать предельные рамки Божьего снисхождения к не замечающим своих грехов и Божьих казней людям. «Аще ли кто речеть: «Преже сего потрясения беша и рати , и пожары быша же», — рку: «Тако есть, но — что потом бысть нам? Не глад ли? не морови ли? не рати ли многыя? Мы же единако не покаяхомъся , дондеже приде на ны языкъ немилостивъ попустившю Богу; и землю нашю пусту створша, и грады наши плениша, и церкви святыя разориша, отца и братью нашю избиша, матери наши и сестры в поруганье быша »[302].

По логике Серапиона, нашествие «поганых» должно стать еще одним (может быть, последним) напоминанием о необходимости исправления : «Видевъ наша безаконья умножившися, видев ны заповеди его отвергъша, много знамении показавъ , много страха пущаше, много рабы своми учаше — и ничим же унше показахомься! Тогда наведе на ны языкъ немилостивъ, языкъ лютъ, языкъ, не щадящь красы уны, немощи старець, младости детии; двигнухомь бо на ся ярость Бога нашего, по Давиду: «въскоре възгорися ярость его на ны»»[303]. Таким образом, приход «языка немилостива » является, по Серапиону, той предельной чертой («конечное, еже предани быхом иноплеменникомь »), за которой должно последовать либо искреннее покаяние и исправление людей, либо гибель (в первую очередь не физическая, а духовная) нераскаявшихся грешников в почти уже наступившие «последние времена».

Вместе с тем подобное понимание функций «поганых язык» предопределило и характер восприятия монголо-татар . Сверхзадача, стоявшая перед епископом и сводившаяся к исправлению общественных нравов, покаянию и эсхатологическому спасению паствы, требовала и соответствующего осмысления нашествия, и адекватного описания этноса-завоевателя.

Прежде всего следует обратить внимание на именование монголо-татар в «Поучениях» Серапиона. Ни разу владимирский владыка не называл их прямо — татарами , хотя такое обращение к «поганым» в современных Серапионовым «Поучениям» текстах является достаточно распространенным[304]. Более того, татары нигде не были названы (по традиции, свойственной, скажем, летописным памятникам) именами тех или иных библейских народов (ни агарянами, ни измаильтянами, ни моавитянами). Создается впечатление, что владимирский владыка сознательно избегал конкретности в названии и описании поступков ордынцев . Под его пером монголо-татары названы довольно‑таки неопределенно «языком » («немилостивым », «лютым », «не щадящим красы уны, немощи старецъ, младости детии »), «врагами нашими », «погаными », «иноплеменниками », «иноверцами » и др.

Вряд ли можно предположить, что отмеченная выше особенность текстов Серапиона является свидетельством его неосведомленности. Скорее всего, наоборот: отказ от конкретных, точных наименований ордынцев мог быть связан с более глубокой рефлексией по поводу феномена их появления, с более общим взглядом на происходившие на Руси бедствия, не требующим излишней конкретизации, нарочитой этнической привязки .

Вероятно, с указанной особенностью восприятия Серапионом монголо-татар связано практически полное отсутствие в его произведениях какой бы то ни было конкретной информации, касающейся действий «поганых». Описание их поступков подчинено определенным художественным шаблонам, влияние которых на характер повествования настолько велико, что почти полностью устраняет из текста описание оригинальных черт в поведении ордынцев . В общем‑то традиционность, своеобразный «консерватизм» средневековой проповеди как жанра требовал от пастыря-книжника столь же традиционных средств повествования. «Сам жанр поучений, с которыми выступал Серапион, был весьма консервативен… традиционная схема средневековой проповеди оставляла мало места для рассуждений на злободневные темы»[305] и для подробного освещения событийной стороны интересующей проповедника проблемы. Исходя из стоящих перед ним целей, «законов жанра» и, вероятно, собственных эстетических вкусов, Серапион обращался к вполне знакомым ему и его потенциальной аудитории текстам и, избегая конкретизации, давал достаточно четкую оценку происходящим на Руси событиям[306]. Таким образом, метод использования аналогий распространялся и на поиск сюжетов, и на выбор средств описания.

Действия татар практически не выходят за рамки традиционных поступков народов, насылаемых Господом на согрешившие страны.[307] Татары разоряют и опустошают [308] («землю пусту створша»), пленяют [309] («грады плениша»; «множайша же братья и чада наша въ пленъ ведени быша»; «пленена бысть земля наша» и «ведены быша жены и чада наша въ пленъ»); святотатствуют [310] («церкви святыя разориша», «повергают» «плоти преподобныхъ мнихъ птицамъ на снедь»; разрушают «божественьныя церкви», оскверняют «ссуди священии и честные кресты и святыя книги», топчут «святыя места»), убивают [311] («отца и братью избиша»; «вскоре падоша отци и братья наша трупиемь на земли», подвергают казням церковных иерархов — «святители мечю во ядь быша»), подвергают людей поруганию [312] («матери наши и сестры в поруганье быша»), порабощают [313] («порабощени быхомъ оставшеи горкою си работою от иноплеменник»; «предани быхом иноплеменникомь не токмо на смерть и на плененье, но и на горкую работу»), накладывают дани [314] («дане тяжькыя на ны не престануть»). Они — «языкъ немилостивъ », «язык лют », поэтому «не щадят красы уны , немощи старець , младости дети», в результате их действий «кровь и отець, и братья нашея, аки вода многа, землю напои»[315] и т. д. «Поганые» внушают страх даже некогда самым храбрым — «князи нашихъ воеводъ крепость ищезе », «храбрии наша, страха наполъниьшеся, бежаша »[316]; само пришествие татар Серапион называет «прещением страшным »[317]. Итогами нашествия «безбожных» являются разорение, опустошение («гради мнози опустели», «села лядиною поросоша», «богатьство наше («поганым») в користь бысть», «трудъ нашь погании наследоваша»), а также унижение перед «иноплеменниками » («величьство наше смерися», «красота наша погыбе», «земля наша иноплеменникомъ в достояние бысть», «в поношение быхомъ живущимъ всъкраи земля нашея», «в посмехъ быхомъ врагомъ нашимъ »)[318].

Исследователи обратили внимание на то, что Серапион, обличая пороки русских людей, сравнивает их поступки с поведением «поганых »: «Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своихъ, не ограбляють, не обадят, не поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всякъ поганый брата своего не продасть; но кого в нихъ постигнет беда, то искупять его и на промыслъ дадуть ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимъся, вернии, во имя Божие крещени есмы, а заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляемъ, убиваемъ, въ погань продаемъ. Оканне, — вопрошает Серапион, — кого снедаеши? не таковъ же ли человек, яко же и ты? не зверь есть, ни иноверець…»[319]

В итоге книжник приходит к «признанию положительных достоинств» татар, способных даже послужить образцом для христиан»[320]. Трудно судить, что послужило причиной обращения владыки к подобному сравнению: возможно, с помощью столь яркого, даже обидного для христиан примера проповедник стремился привлечь внимание аудитории к своим словам. Важно другое: судя по всему, в основе приведенного пассажа лежат личные наблюдения Серапиона, а «не риторический прием, потому что проповедник, как антитезой, мог бы воспользоваться любым книжным заимствованием». Значит, татары, до этого описываемые им достаточно трафаретно, в восприятии книжника, помимо традиционных черт «нечистых народов», все‑таки имели хоть какие‑то реальные — даже положительные — черты. Таким образом, в пятом поучении Серапиона, пусть лишь в одной детали описания, «видно отношение к татарам как к определенному народу»[321].

В целом в «Словах» Серапиона Владимирского татары воспринимались в качестве «кары Господней», ниспосланной на Русь в «последние времена» для исправления «грехов людских». Поскольку, по мнению книжника, именно «погрязшие в пороках и безверии» современники были повинны в том, что Господь вынужден был покарать Русь[322], указанный вектор восприятия монголо-татар обуславливал и отношение пастыря к проблеме возможного спасения паствы, и позицию Серапиона по поводу возможной борьбы с «безбожными» .

Во-первых, возможность спасения, по мысли владыки, даруется самим Господом, который не просто «казнит» христиан, но насылает казни «во исправление», с целью очищения православных накануне «последних времен» и Страшного суда: «се же все от Бога бываеть, и симъ намъ спасенье здеваеть »[323]. Во-вторых, залог спасения владимирский епископ видел в осознании людьми собственной греховности и в искреннем покаянии[324]. Действительно, как отмечали исследователи, все пять поучений Серапиона «сходны между собой в том, что основное их содержание составляет призыв к покаянию, обращенный непосредственно к слушателям». Именно покаяние «могло отвратить гнев Божий»[325]: избавление от грехов привело бы, по мысли Серапиона, к прекращению Божьего гнева, следовательно, к избавлению от ненавистного порабощения иноплеменникам.

Религиозное покаяние было у Серапиона основным средством «избысть» «томление и муку» монголо-татарской власти[326]. На эту тему Серапион рассуждает практически в каждом поучении: «молю вы, братье, кождо васъ: внидите в помыслы ваша, оузрите сердечныма очима дела ваша, възненавидете их и отверзете я, к покаянью притецете. Гневъ Божии престанеть, и милость Господня излеется на ны, мы же в радости поживемъ в земли нашей, по ошествии же света сего придем радующеся, акы чада къ отцю, къ Богу своему и наследим царство небесное, его же ради от Господа создани быхом»[327]; «молю вы, отступите делъ поганьскыхъ»[328]; «моляся, вам глаголю: приимемъ покаянье от сердца, да Богъ оставит гневъ свои и обратимъся от всехъ дел злыхъ, да Господь Богъ обратиться к намъ… Придете же со мною на покаянье, да умолоим Бога; веде убо, аще ся покаеве, будемъ помиловани; аще ли не останетеся безумья и неправды, то узрите горша напоследь»[329] и т. д.

Таким образом, спасение, по Серапиону, представляло собой сочетание двух факторов: Божьей милости, проявляющейся в виде указующих на людские грехи казней, и готовности паствы, избавившись от собственных «беззаконий», встать на путь «покаяния». Естественно, что в рамках подобного восприятия совершенно не оставалось места идеям о возможной борьбе с «погаными». Нашествие «языка немилостивого» совершается по Божьей воле, противостоять ему в принципе невозможно [330]. Данное обстоятельство особо подчеркивается владыкой: «князи нашихъ воеводъ крепость ищезе », «храбрии наша, страха наполъньшеся, бежаша ». Страх от осознания собственных грехов и даруемая Господом возможность покаяния — вот что остается человеку в условиях пленения Руси «иноплеменниками».


***

«Поучения» Серапиона Владимирского были созданы в ближайшие десятилетия после нашествия монголо-татар и, видимо, преследовали цель каким‑то образом осмыслить произошедшее, дать пастве объяснение смысла постигших Русь испытаний. В произведениях Серапиона Владимирского иногда в завуалированной, а иногда и в явной форме нашли отражение эсхатологические ожидания того времени. Ощущая современную ему эпоху как «последние времена», обращаясь к своей пастве как к «последним людям», Серапион характеризовал татар как «язык немилостивый». Владимирский епископ «рассматривает господство монголо-татар как великое зло, которое рано или поздно должно кончиться», поскольку если русские люди избавятся от грехов, то «гнев Божии престанеть… мы же в радости поживем в земли нашей»[331]. Монголо-татары одновременно выступали как бы в двух ипостасях . С одной стороны, с их помощью, через них осуществлялась кара Господня за грехи людские (наряду с «гладом», «трусом» и пр.). С другой стороны, им «поручалось свыше» попытаться вернуть паству «на путь истинный» до того, как наступит Страшный суд.

Список сокращений:

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АКД — автореферат на соискание ученой степени кандидата наук.

ВИД — Вспомогательные исторические дисциплины.

ВИ — Вопросы истории.

BЛ — Вопросы литературы.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения.

ИМЛИ РАН — Институт мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук.

ИОЛЯ — Известия Отделения литературы и языка Академии наук.

ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук.

НПЛ — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.

ОИ — Отечественная история.

ОР ГИМ — Отдел рукописей Государственного исторического музея.

ОР РГБ — Отдел рукописей Российской государственной библиотеки.

ОР РНБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.

ПВЛ — Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1996.

ПЛДР — Памятники литературы Древней Руси: В 12 кн. М., 1979–1994.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.

РЛ — Русская литература.

СлРЯ XI‑XVII вв. — Словарь русского языка XI‑XVII вв.

ТОДРЛ — Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.

ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете.

Примечания:

95

Указанную особенность повествований необходимо учитывать, естественно, в той мере, в какой мы вообще можем судить о перечисленных выше обстоятельствах появления текстов. См. подробнее: Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль Древней Руси. XI‑XIV вв. М., Л., 1960. С. 301; Кучкин В. А. М онголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII — первая четверть XIV в.) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. X — нач. XX в.: Сб. научных тр. Вып. 1. М., 1990. С. 16.

96

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей о нашествии Батыя в летописях и летописно-хронографических сводах XIV‑XVII вв. Дис…. канд. филол. наук. Машинопись. Новосибирск, 1989. С. 45–46 (далее — Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис….).

97

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… С. 57.

98

Комарович В. Л. Л итература Рязанского княжества XIII‑XIV вв. // История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. М., Л., 1945. С. 75.

99

Ср. с мнением Д. С. Лихачева, который полагал, что «рассказ Ипат. о нашествии татар на Рязанскую землю не имеет ничего общего с рассказом НПЛ» (см.: Лихачев Д. С. К  истории сложения «Повести о разорении Рязани» // Д. С. Лихачев Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 261).

100

По мнению В. Л. Комаровича, рассказы НПЛ и Ипат. сближает указание на то, что в осажденном татарами Владимире остался один князь (Всеволод), а не два (Мстислав и Всеволод), как это следует из Лавр., заменившей информацию рязанского источника сведениями ростовского происхождения. См.: Комарович В. Л. Л итература Рязанского княжества… С. 75–76.

101

А. Ю. Бородихин не исключил возможности того, что составление владимирского источника относится к 30-м годам XIII в. См.: Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 57, 114–115.

102

Насонов А. Н. Л аврентьевская летопись и владимирское великокняжеское летописание первой половины XIII века // Проблемы источниковедения. Т. 11. М., 1963. С. 443. Ср.: Он же . История русского летописания XI — начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. С. 184–185.

103

Насонов А. Н. И стория русского летописания XI — начала XVIII века. Очерки и исследования. М., 1969. С. 186.

104

По мнению исследователя, рязанский рассказ о нашествии Батыя, попав в НПЛ, подвергся существенному сокращению. В более полном виде, считает Д. С. Лихачев, рязанский источник отразился в Повести о разорении Рязани Батыем. См.: Лихачев Д. С. К  истории сложения… С. 261–262. С мнением о том, что статья НПЛ передает сокращенный вариант раннего рязанского рассказа, согласен и А. Г. Кузьмин (ср.: Кузьмин А. Г. Р язанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI в. М., 1965. С. 157–158). Стоит отметить, что В. А. Кучкин, в целом соглашаясь с мнением Д. С. Лихачева, скептически относится к предположению исследователя о ростовском происхождении одного из источников статьи НПЛ (см.: Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 24, 60. Прим. 43, 47).

105

См.: Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 57, 68, 73.

106

Феннел Дж . Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. С. 117.

107

Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 22.

108

Так, А. А. Шахматов полагал, что НПЛ представляет собой свод, составленный в 30-е гг. XIV в. См.: Шахматов А. А. О бозрение русских летописных сводов XIV‑XVI вв. М., Л., 1938. С. 365.

109

«Вторая часть» Синодального списка НПЛ начинается с Л. 119 (обрыв статьи под 6742 (1234) годом). См.: НПЛ. С. 5–6.

110

Предположение о существовании «Свода 1255 года» впервые сформулировал И. А. Тихомиров (см.: Тихомиров И. А. О  сборнике, именуемом Тверской летописью // ЖМНП. 1876. Декабрь. С. 271). А. Ю. Бородихин существенно расширил аргументацию. Ср.: Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 72–73, 115.

111

Там же. С. 72–73.

112

Там же. С. 57, 115.

113

Приселков М. Д. И стория русского летописания XI‑XV вв. СПб., 1996. С. 136.

114

Приселков М. Д. И стория… С. 136–142, 144–145. «Во всех случаях, когда сводчику 1239 г. нужно было выбирать между ростовским изложением и изложением владимирским, он без колебаний и компромиссов передавал ростовскую версию. Но в одном случае сводчик 1239 г. отступил от этого приема и дал слитный рассказ по обоим источникам: это в описании Батыева нашествия под 1237 г., которое читалось в обоих источниках свода 1239 г. как последнее известие» (Там же. С. 142). Близким по времени к описываемым событиям считал рассказ Лавр. и Дж. Феннел. По его мнению, «тон историй, содержащихся в Лавр., сухой, нерасцвеченный, явно указывает на их современное событиям происхождение» (см.: Феннел Дж . Кризис… С. 117).

115

См. подробнее: Приселков М. Д. И стория… С. 142–143.

116

Лихачев Д. С. Р усские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 282–288.

117

Насонов А. Н. И стория… С. 186.

118

На этот год приходится обрыв в изложении ростовского материала. По мнению А. Н. Насонова, переработка в этот период отвечала определенным идеологическим целям — показать братолюбие князей, вскрыть многочисленные социальные пороки, обличению которых посвящают свои произведения и другие книжники Северо-Восточной Руси (например, Серапион Владимирский, митрополит Кирилл и др.) и пр. См. подр.: Насонов А. Н. Л аврентьевская летопись… С. 449–450. Ср.: Он же . История… С. 193–201.

119

Комарович В. Л. И з наблюдений над Лаврентьевской летописью // ТОДРЛ. Т. 30. Л., 1976. С. 32–33.

120

Комарович В. Л. Л аврентьевская летопись // История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 91.

121

Комарович В. Л. Л аврентьевская летопись. С. 90–96. Ср.: Он же . Из наблюдений… С. 33–40.

122

См. напр.: Насонов А. Н. И стория… С. 181.

123

Насонов А. Н. Л аврентьевская летопись… С. 439–442; Он же . История… С. 180–184. С этим выводом А. И. Насонова согласен и Г. М. Прохоров (см.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 86).

124

Насонов А. Н. И стория… С. 181.

125

Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 77.

126

Прохоров Г. М. К одикологический анализ Лаврентьевской летописи // ВИД. Т. 4. Л., 1972. С. 104.

127

Прохоров Г. М. К одикологический анализ… С. 79–80, 104.

128

Случаи заимствования приведены Г. М. Прохоровым (см.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 78–83).

129

Там же. С. 91.

130

Там же. С. 94.

131

Развернутая аргументация Я. С. Лурье, см.: Лурье Я. С. Л аврентьевская летопись свод начала XIV века // ТОДРЛ. Т. 29. Л., 1974. С. 54–62.

132

По мнению Я. С. Лурье, «построение рассказа о событиях 1237–1240 годов не предрешает вопроса его датировки. Рассказ о нашествии мог быть составлен и в 1239 г., как предполагал М. Д. Приселков, и в 1281 году, как думал А. Н. Насонов, и еще позже…». См.: Лурье Я. С. О бщерусские летописи XIV‑XV вв. Л., 1976. С. 32.

133

Лурье Я. С. Л аврентьевская летопись… С. 66–67. Ср.: Прохоров Г. М. Л етопись Лаврентьевская // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. С. 244. По мнению Я. С. Лурье, «именно с Михаила Ярославича начинается трудная и героическая борьба с полновластием татарских ханов, которую вела в XIV в. Тверь». С этой точкой зрения согласны и новейшие исследователи Повести — А. Ю. Бородихин и В. А. Кучкин (ср.: Лурье Я. С. О бщерусские летописи… С. 35–36; Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 12; Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 44). В другом месте Я. С. Лурье высказался более определенно о времени появления Повести: рассказ Лавр. о нашествии Батыя «не мог быть составлен позже 1305 года». См.: Лурье Я. С. П римечания // М. Д. Приселков История… С. 268–269. Прим. 86.

134

См., напр.: Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 17. По мнению Дж. Феннела, Ипат. «последовательно отражает один из южнорусских источников, ей недостает подробностей, местами она туманна, неточна, путана и содержит лишь несколько фрагментов дополнительных сведений, происходящих, вероятно, из устных легенд, бытовавших в южной Руси в эпоху после нашествия» (см.: Феннел Дж . Кризис… С. 118).

135

Это рассказы о «рязанском эпизоде» нашествия, об осаде Владимира-на-Клязьме, Суздаля, Козельска, о событиях на Сити и пр. См.: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 778–781.

136

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 114.

137

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 64. Ср.: Он же . Цикл повестей о нашествии Батыя в летописях и летописно-хронографических сводах XIV‑XVII вв.: Автореф. дис…. канд. ист. наук. Новосибирск, 1989. С. 11 (далее — Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… АКД).

138

Ужанков А. Н.  «Летописец Даниила Галицкого»: редакции, время создания // Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 1. М., 1989. С. 274. Исследователь, независимо от А. Ю. Бородихина, также использует упомянутые имена татарских воевод для датировки текста (см.: Там же. С. 270).

139

Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 302; Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 24–25.

140

НПЛ. С. 74–77.

141

См., напр.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературе. Исследования и тексты. М., 1897. С. 93–94 и др.

142

Там же. С. 74.

143

См., например: Исх. 10: 4-19. Для сравнения: в ПВЛ из пяти упоминаний о саранче два относятся именно к рассказам о «казнях Божиих»: о наведении саранчи на фараона подробно рассказывает князю Владимиру Святославичу Философ; в этом же контексте саранча упоминается и в т. н. отрывке «О казнях Божиих» под 6576 (1068) годом. См.: ПВЛ. С. 44, 73.

144

Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 87, 94, 98, 104, 109, 112.

145

Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 23.

146

Ср.: ПСРЛ. Т. 1. Вып. 1. Изд. 2-е. Л., 1926. Стб. 167–168, 170; Т. 2. Стб. 156–159; НПЛ. С. 74, 76–77. Впервые на указанные совпадения обратил внимание Д. С. Лихачев. См.: Лихачев Д. С. К  истории сложения… С. 261.

147

Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 24.

148

Там же. С. 61. Прим. 49. По мнению А. А. Шахматова, «Поучение о казнях Божиих» было вставлено в Начальный свод, а уже оттуда попало в ПВЛ (см.: Шахматов А. А. Р азыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 168–169).

149

См., напр., второе и третье «Поучения» Серапиона Владимирского (см.: ПЛДР. XIII век. С. 442–448) и т. н. «Правила» митрополита Кирилла (см.: Правило Кюрила Митрополита Русского // Русские достопамятности, издаваемые ОИДР. Ч. 1. М., 1815. С. 106–107). Об идейном сходстве этих памятников подробнее см.: Гудзий Н. К. И стория древней русской литературы. Изд. 6-е. испр. М., 1956. С. 197.

150

Ср.: Истрин В. М  Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93, 95 и др.

151

НПЛ. С. 75. Ср.: «осквернены боудуть жены ихъ от скверныхъ сыновъ Изьмаилевъ». См. подробнее: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93–94 и др.

152

НПЛ. С. 75.

153

ПЛДР. XIII век. С. 448.

154

Там же. С. 446.

155

Правило Кюрила… С. 107.

156

Чис. 14: 43; Суд. 1: 25; 2 Цар. 15: 14; 2 Пар. 20: 9; 36: 17; Езд. 9: 7; Иов 19: 29. Ср. также: «тебя постигли… опустошение и истребление, голод и меч : кем я утешу тебя?» (Ис. 51: 19); «не выходите в поле и не ходите по дороге, ибо меч  неприятелей, ужас со всех сторон» (Иер. 6: 25); «и пошлю вслед их меч , доколе не истреблю их» (Иер. 9: 16); «юноши их умрут от меча …» (Иер. 11: 22); «на все горы в пустыне пришли опустошения; ибо меч  Господа пожирает все от одного края земли до другого: нет мира ни для какой плоти» (Иер. 12: 12); «если они будут поститься, Я не услышу их; и если вознесут всесожжение и дар, не приму их; но мечем  и голодом и моровою язвою истреблю их» (Иер. 14: 12) и др.

157

Ср.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93, 94 и др.

158

НПЛ. С. 75.

159

Там же.

160

НПЛ. С. 76.

161

Там же.

162

Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 302.

163

НПЛ. с. 75.

164

Ср.: Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 326; Кучкин В А . Монголо-татарское иго… С. 23.

165

Ср.: «именьникъ» — «стяжатель», «корыстолюбец» (см.: Словарь древнерусского языка XI‑XIV вв. Т. 4. М., 1991. С. 149).

166

См. подр.: Приселков М. Д. И стория… С. 136–145; Лихачев Д. С. Р усские летописи… С. 282–288; Насонов А. Н. Л аврентьевская летопись… С. 449–450; Комарович В. Л. Л аврентьевская летопись… С. 90–96; Он же . Из наблюдений… С. 32–40; Лурье Я. С. Л аврентьевская летопись… С. 66–67 и др.

167

Случаи заимствования приведены Г. М. Прохоровым (см.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 78–83).

168

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… АКД. С. 12.

169

По мнению В. А. Кучкина, все места ст. 6745 г. Лавр., «где… дается объяснение завоевания как наказания за «грехи наши», оказываются литературными цитатами» (Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 44). Ср.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… C. 78–83.

170

Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 44.

171

Прохоров Г. М. Повесть о Батыевом нашествии… С. 79.

172

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 462–463.

173

Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93 и др.

174

См.: Лихачев Д. С. К  истории сложения… С. 261.

175

ПВЛ. С. 22.

176

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 460. «Это «обою страну», — пишет Д. С. Лихачев, — могло касаться только пролива Суд, его обеих сторон, но не Рязанской земли». См.: Лихачев Д. С. К  истории сложения… С. 261.

177

Веселовский А. Н. В идение Василия Нового о походе русских на Византию в 941 г. // ЖМНП. Ч. 261. 1889. Январь. С. 80–92.

178

Вилинский С. Г. Ж итие св. Василия Нового в русской литературе. Ч. 1 // Записки историко-филологического факультета Новороссийского университета. Вып. 6. Одесса, 1911. С. 320.

179

По мнению исследователя, составитель рассказа ПВЛ воспользовался первой русской редакцией Жития. См.: Там же. С. 315.

180

Более подробно об интерпретации текста летописной 941 года и об общих чертах описания дружины Игоря в ПВЛ и монголо-татар в Лавр. см.: Данилевский И. Н  Древняя Русь глазами современников и потомков (IX‑XII вв.). Курс лекций. М., 1998. С. 367–368.

181

Примеры подобного использования хронологической информации см Приложение 1.

182

Гуревич А. Я. К атегории средневековой культуры. М., 1984. С. 43 и далее.

183

Пронштейн А. П., Кияшко В. Я. Х ронология. М., 1981. С. 24.

184

Гуревич А. Я. П редставления о времени в средневековой Европе // История и психология: Сб. ст. М., 1971. С. 198. Ср.: Ле Гофф Ж . Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 164–165.

185

Ле Гофф Ж . Цивилизация… С. 165–166.

186

Гуревич А. Я. П редставления о времени… С. 166; Он же . Категории… С. 52.

187

НПЛ. С. 75.

188

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 462.

189

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 78–79, 81–82.

190

Там же. С. 82.

191

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 466.

192

Там же. Стб. 462.

193

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 468.

194

Там же. Стб. 461. По мнению Г. М. Прохорова, «это несомненная неправда: при взятии татарами с ходу города у воеводы этого города были все причины погибнуть, кроме одной — вероисповедной» (см.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 88).

195

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 462.

196

Там же. Стб. 464.

197

Там же. Стб. 465.

198

Там же. Стб. 467.

199

Ср. мнение В. А. Кучкина относительно того, что у составителя рассказа не существовало «цельной  антиордынской политической концепции » (курсив наш. — В. Р .) (см.: Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 49).

200

См., напр.: Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 302.

201

Так, по мнению Г. М. Прохорова, составление рассказа Лавр. следует относить ко времени кануна Куликовской битвы. Составитель, полагает исследователь, собирался «дать читателю исторические примеры мужественной, вероисповедно-непримиримой борьбы христиан-русских с иноверцами-татарами». Появление таких «примеров» в эпоху Куликовской битвы, по мнению Г. М. Прохорова, отражало объективную потребность времени «побороть уже почти стопятидесятилетний страх», поскольку «боящиеся не могли бы победить на Куликовом поле» (см.: Прохоров Г. М. П овесть о Батыевом нашествии… С. 87–91).

202

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 461.

203

Там же. Стб. 463.

204

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 463. В более поздних летописных редакциях Повести о нашествии Батыя поведение князей меняется на прямо противоположное. В первоначальном виде Повести о нашествии Батыя (Лавр.) перед нами смиренные князья, готовые подчиниться судьбе и погибнуть  вместе со своим братом, отказавшись даже от попыток борьбы с «погаными», и воевода, заставляющий их остаться вместе с обороняющимися владимирцами и не дающий им возможности слепо подчиниться воли Провидения. Позднейшие же обработки текста дают нам совершенно другие образы. Герои меняются ролями: теперь уже князья изъявляют желание в одном случае погибнуть, нежели оказаться в неволе , в другом — с оружием в руках встать «на бой» с «погаными».  Воевода Петр из фигуры активной превращается в фигуру пассивную. Подробнее см.: Рудаков В. Н. С ыновья великого князя во время осады Владимира: К проблеме восприятия борьбы с монголо-татарами в летописании // Историческая антропология: Место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. М., 1998. С. 191–193.

205

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 461.

206

Там же. Стб. 463.

207

Там же. Стб. 468.

208

Там же.

209

См.: Подскальски Г . Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988-1237 гг.). СПб., 1996. С. 142–143.

210

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 467.

211

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 464.

212

Там же. Стб. 468.

213

Лурье Я. С. Л аврентьевская летопись… С. 63. С мнением Я. С. Лурье согласен и А. Ю. Бородихин. Ср.: Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 80.

214

См., напр.: Романов В. К. С татья 1224 г…. С. 102.

215

Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 302–303.

216

Как показал В. А. Кучкин, подобные «нелестные эпитеты» в отношении ордынских ханов, «считавшихся повелителями Руси», свойственны всему повествованию Ипат. См.: Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 21.

217

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 784.

218

Там же. Стб. 787.

219

Там же.

220

Там же. Стб. 788.

221

Там же. Стб. 784. Здесь «исполнена» употреблено в значении «наполнена». См.: СлРЯ XI‑XVII вв. Вып. 6. М., 1979. С. 281.

222

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 780.

223

Там же. Стб. 785.

224

Там же. Стб. 784.

225

Там же. Стб. 782, 784.

226

Там же. Стб. 785.

227

Там же. Стб. 784–785.

228

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 778.

229

Там же. Стб. 779.

230

Там же. Стб. 780.

231

Там же. Стб. 782.

232

Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 303.

233

Там же; Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 19–20.

234

См.: СлРЯ XI‑XVII вв. Вып. 8. М., 1981. С. 214–215, 322–323.

235

Пс. 9: 28.

236

Пс. 54: 3-12.

237

Пр. 6: 12.

238

Пр. 26: 24.

239

Дан. 11:21, 32.

240

Бородихин А. Ю. Ц икл повестей… Дис…. С. 160–161.

241

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 779.

242

Там же. Стб. 782.

243

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 779–780.

244

Там же. Стб. 780.

245

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 780.

246

Там же. Стб. 780–781.

247

Этот же оборот использовался автором и при описании взятия Рязани. Ср.: Там же. Стб. 778–779, 781.

248

Там же. Стб. 781.

249

См.: СлРЯ XI‑XVII вв. Вып. 8. С. 33–34. Ср.: Срезневский И. И. М атериалы… Т. 1. СПб., 1893. Стб. 1353; Словарь древнерусского языка (XI‑XIV вв.). Т. 4. С. 322.

250

ПЛДР. XIII век. С. 452.

251

Деян. 13: 10.

252

СлРЯ XI‑XVII вв. Вып. 8. С. 323.

253

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 780. Ср. образ «зверя» в пророческих книгах Священного Писания (Иез. 5: 17; 14: 15, 21; 34: 25; Дан. 7: 3-23; Откр. 11: 7; 13: 1-18; 14: 9-11; 15: 2 и др.)

254

См. подр.: Сахаров В . Эсхатологические сочинения и сказания в древнерусской письменности и влияние их на народные духовные стихи. Тула, 1879. С. 84. Следует указать на то, что не только жители Козельска, но и многие другие персонажи повести Ипат. противостоят «поганым».

255

Ср.: Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 18.

256

Ср.: Будовниц И. У. О бщественно-политическая мысль… С. 303.

257

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 786.

258

Там же. Стб. 787. Среди значений слова «победа» — «поражение», «беда». См. подр.: СлРЯ XI‑XVII вв. Вып. 15. М., 1989. С. 120.

259

См. подр.: Горский А. А. П роблема изучения «Слова о погибели Русской земли» (К 750-летию со времени написания) // ТОДРЛ. Т. 43. Л., 1990. С. 22–23.

260

Там же. С. 33.

261

«Нашествия татар и сила их ударов… были настолько внезапны и сокрушительны, что даже в народном сознании эти события запечатлелись как нечто неведомое и сверхъестественное » (курсив наш. — В. Р .). См.: Русское народное творчество. Т. 1. М.; Л., 1953. С. 265 (автор статьи — Д. С. Лихачев).

262

См., напр.: История русской литературы. Т. 1. М., 1958. С. 139.

263

Шамбинаго С. К. Р усское общество и татарское иго // Русская история в очерках и статьях. Т. 1. М., 1909. С. 577; Пыпин А. Н. И стория русской литературы. Т. 1. Изд. 4-е. СПб., 1911. С. 206.

264

История русской литературы. М., 1980. С. 94.

265

История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 13.

266

Каргалов В. В. В нешнеполитические факторы развития феодальной Руси. Феодальная Русь и кочевники. М., 1967. С. 219.

267

Болховитинов Е . Описание Киево-Печерской лавры с присовокуплением разных грамот и выписок. Киев, 1831. С. 138.

268

См., напр.: Щапов Я. Н. В изантийское и южнославянское правовое наследие на Руси в XI‑XIII вв. М., 1978. С. 181–184.

269

См.: ПСРЛ. Т. 7. СПб., 1856. С. 172; Т. 25. М.; Л., 1949. С. 151; Т. 28. М.; Л., 1963. С. 61.

270

Творогов О. В. С ерапион // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. С. 387–389. Некоторые исследователи полагают, что перу Серапиона принадлежит также ряд других, сходных по тематике поучений, однако этот вопрос является дискуссионным в науке. См., напр., отзыв Е. В. Петухова на возможность атрибуции Серапиону некоторых других поучений (Петухов Е. В. С ерапион Владимирский, русский проповедник XIII века. СПб., 1888. С. 7–14), а также мнение В. А. Колобанова о принадлежности Серапиону т. н. «Поучения к попам» (см.: Колобанов В. А. О  Серапионе Владимирском как возможном авторе «Поучения к попам» // ТОДРЛ. Т. 14. М.; Л., 1958. С. 159–162: Он же . Общественно-литературная деятельность Серапиона Владимирского: Автореф. дис…. канд. филол. наук. Л.; Владимир, 1962. С. 7).

271

См., напр.: Петухов Е. В. С ерапион Владимирский… С. 16–24. Ср.: Аристов Н. Я. З аметка о поучениях епископа Серапиона // Труды III Археологического съезда. Т. 2. Киев, 1878. С. 47–48; Порфирьев И . История русской словесности. Ч. 1. Казань, 1909. С. 445; Сперанский М. Н. И стория древнерусской литературы. М., 1914. С. 365–366; Возняк М . История украинской литературы. Ч. 1. Львов, 1920. С. 260–261; Грушевский М. С. И стория украинской литературы. Ч. 1. Т. 3. Кн. 3. Киев; Львов, 1923. С. 253; Гудзий Н. К. Г де и когда протекала литературная деятельность Серапиона Владимирского? // ИОЛЯ. 1952. Т. 2. Вып. 5. С. 450–456; Он же . История древней русской литературы. Изд. 6-е, испр. М., 1956. С. 196–198 и др. Подробный разбор мнений исследователей по поводу времени создания первого «Поучения» см.: Колобанов В. А. К  вопросу о датировке первого «Слова» Серапиона Владимирского // Ученые записки Владимирского педагогического института. Вып. 4. Владимир, 1958. С. 250–252.

272

Петухов Е. В. С ерапион Владимирский… С. 22.

273

Колобанов В. А. К  вопросу о датировке первого «Слова»… С. 252–257.

274

Там же. С. 255.

275

Там же. С. 258. О «небесспорности» предложенной Е. В. Петуховым датировки первого «Поучения» пишет и польский исследователь Г. Подскальски. См.: Подскальски Г . Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988-1237 гг.). СПб., 1996. С. 181–182. Прим. 476, 484. С датировкой В. А. Колобанова в принципе согласен и B.Н. Топоров. См.: Топоров В. Н. С вятость и святые в русской духовной культуре. Т. 2. М., 1998. С. 239–240, 243.

276

См.: Макарий (Булгаков М. П.).  История русской церкви. Кн. 3. Отд. 1. М., 1995. С. 243; История русской литературы. Т. 2. Ч. I. С. 46; Кучкин В. А. М онголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII — первая четверть XIV в.) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. X — нач. XX в.: Сб. науч. тр. Вып. 1. М., 1990. C.40 и др.

277

См.: Гудзий Н. К. И стория древней русской литературы… С. 197.

278

Аристов Н. Я. З аметка… С. 47–48.

279

Слова Серапиона Владимирского // ПЛДР. XIII век. С. 442.

280

Там же. С. 454.

281

Там же. С. 450, 452.

282

Там же. С. 450.

283

Е. В. Петухов приводит полный перечень грехов, упомянутых Серапионом. См.: Петухов Е. В. С ерапион Владимирский… С. 42–43. См. также: История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 46 (автор раздела — В. Ф. Покровская).

284

Петухов Е. В. С ерапион Владимирский… С. 49–53.

285

История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 46.

286

ПЛДР. XIII век. С. 446.

287

Там же. С. 444.

288

Ср.: Шевырев А. С. О бозрение русской словесности в XIII в. // ИОРЯС. СПб., 1854. Т. 3. Стб. 89–90; Петухов Е. В. С ерапион Владимирский… С. 23; История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 47 и др.

289

Возможная символическая «нагрузка» упомянутых «40 лет» не позволило Г. Подскальски однозначно датировать второе «Поучение»: «в зависимости от того, является ли указанный здесь срок в 40 лет реальным или символическим (ср. срок странствий Израиля в пустыне), определяется и дата написания поучения…» (см.: Подскальски Г . Христианство… С. 182. Прим. 484). В. Н. Топоров вообще не рассматривает упомянутое сорокалетие как реальный временной отрезок, а анализирует лишь возможные символические значения указанной цифры. См.: Топоров В. Н. С вятость… С. 291–292. Прим. 39.

290

См., напр.: «а сыны ваши будут кочевать в пустыне сорок лет , и будут нести наказание  за блудодейство ваше, доколе не погибнут все тела ваши в пустыне…. Вы понесете наказание за грехи ваши сорок лет … дабы познали, что значит быть оставленными мною» (Чис. 14: 33–34); «и воспылал гнев Господа  на Израиля, и водил Он их по пустыне сорок лет , доколе не кончился весь род, сделавший зло в очах Господних» (Чис. 32: 13); «и помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет , чтобы смирить тебя и узнать, что в сердце твоем, будешь ли хранить заповеди Его, или нет» (Вт. 8: 2). Ср.: «сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами Господа, и предал их Господь в руки Филистимлян на сорок лет » (Суд. 13: 1).

291

Ряд исследователей полагают, что этим человеком являлся некто Петр Акерович, игумен Спасского монастыря на Берестове, поставленный в «митрополиты всея Руси» черниговским князем Михаилом Всеволодовичем в период недолговременного княжения последнего в Киеве во второй половине 30-х годов XIII века и высланный из столицы преемниками Михаила (См. подр.: Пашуто В. Т. О черки… С. 58–62).

292

Не знавший ни одного «библейского языка (ни греческого, ни латинского, ни еврейского)… Петр был допущен произнести речь на соборе по-русски, с тем чтобы толмачи его перевели». См.: Пашуто В. Т. О черки… С. 59.

293

Матузова В. И. А нглийские средневековые источники IX‑XIII вв. М., 1979. С. 152, 182. И «Великая хроника», и бертонские «Анналы» одинаково передают этот отрывок из выступления Петра. В. И. Матузова полагает, что Петр мог дважды произносить свою речь о татарах: в Риме, куда он прибыл для знакомства с папой, и в Лионе, где выступал перед собором. См.: Там же. С. 183.

294

О другом отголоске подобных временных расчетов в западных хрониках см.: Назаренко А. В. Р усь и монголо-татары в Хронике сплитского архидьякона Фомы (XIII в.) // История СССР. 1978. № 5. С. 152. В более поздний период внимание книжников также было обращено на символическое истолкование числа 40: так, в одном из сборников выписок исторического содержания мы находим указание на то, что взятие Царьграда турками происходило «до исхода лет за 40» (т. е. за сорок лет до исхода седьмой тысячи лет). См.: Горский А. В., Невоструев К. И. О писание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки. Отд. II. Ч. 3. М., 1862. С. 667 (ср.: Тихонравов Н. С. С очинения. Т. 1. М., 1898. С. 237).

295

См., напр.: Кусков В. В. И стория… С. 132.

296

ПЛДР. XIII век. С. 452.

297

Там же. С. 450, 452.

298

ПЛДР. XIII век. С. 440.

299

По справедливому замечанию В. А. Колобанова, выражение «ныне» следует понимать в контексте всех поучений Серапиона, где оно употребляется в смысле «в наше время», «в нашу эпоху» (см.: Колобанов В. А. К  вопросу о датировке… С. 253).

300

ПЛДР XIII век. С. 440.

301

Там же. С. 443–444.

302

ПЛДР. XIII век. С. 440.

303

Там же. С. 446.

304

См., напр.: НПЛ. С. 61 и далее; ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 445 и далее; Т. 2. Стб. 740 и далее.

305

Кучкин В. А. М онголо-татарское иго… С. 40. Ср. с мнением митрополита Макария (Булгакова): «Поучения» Серапиона «небогаты содержанием и очень сходны между собой, однообразны» (см.: Макарий (Булгаков М. П.).  История… С. 243).

306

Цитаты Серапиона («речь идет о цитатах из Ветхого Завета (Давид) и из Нового Завета (слова Христа, апостолов), цитаты или, скорее, их варианты из Отцов Церкви и раннехристианских авторов (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина») «обычно коротки, нигде не являются самоцелью, но как бы вводят некоторое событие русской жизни XIII века в пространство «прецедента " и тем самым классифицируют его («это то самое») » (курсив наш. — В. Р .). См.: Топоров В. Н. С вятость… С. 267–268.

307

Перечень таких действий можно обнаружить в «пророческих книгах», например в «Откровении» Мефодия Патарского.

308

ПЛДР. XIII век. С. 440. Ср.: «поидоуть пред ними… погыбель и пагоуба, тля и опоустение »; «гради опоустеють  и боудоуть земле … опоустение »; «сберется земля опоущеная ». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературе. Исследования и тексты. М., 1897. С. 93, 95, 98 (здесь и далее указаны номера страниц второй пагинации).

309

ПЛДР. XIII век. С. 440, 443–444, 446, 448. Ср.: живущие (на земле) «пленениемь  и мечомь  погыбьноуть», «грьци в пленение  и бегание боудоуть», «в пленение  и сечение боудоуть». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 94.

310

ПЛДР. XIII век. С. 440, 446, 448. Ср. с описанием святотатств: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 95. Ср. также: «Боже! язычники пришли в наследие Твое, осквернили святой храм Твой, Иерусалим превратили в развалины… тела святых Твоих (отдали на снедение) зверям земным» (Пс. 78: 1–2). Серапион при описании татарских разорений активно использовал сентенции из Псалтыри (см.: Подскальски Г . Христианство… С. 179). Н. К. Гудзий обратил внимание на то, что Серапион «даже буквально» воспроизводил отдельные фразы 78-го псалма (см.: Гудзий Н. К. И стория древней русской литературы… С. 198).

311

ПЛДР. XIII век. С. 440, 443–444, 446, 448. Ср.: живущие (на земле) «исечени  боудоуть», будет на земле «гладъ и смерть » и др. См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93, 94, 97.

312

ПЛДР. XIII век. С. 440. Ср.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 94–95.

313

ПЛДР. XIII век. С. 443–444, 450, 452. Ср.: люди «подъ ярмомъ работы … боудоуть», «начноуть работаатии работавшимь  имь». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 94, 98.

314

ПЛДР. XIII век. С. 443–444. Ср.: «дани  вьзимати начноуть». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 92, 94

315

ПЛДР. XIII век. С. 446, 448. Ср.: «оудовиць и сироть и чрьньць и всакаго стараго вь безотчество вьврьгнуть и стоужеть оубогимь». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 94–95. Ср. также: «пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли; как орел налетит народ, которого языка ты не разумеешь. Народ наглый , который не уважит старца и не пощадит юноши »(Втор. 28: 49–50); «не пощадил ни юноши, ни девицы, ни старца, ни седовласого : все предал Бог в руку его» (2 Цар. 36: 17); «изби их меч : …и юношу, и девицу, и грудного младенца, и покрытого сединою старца » (Втор. 32: 25; Иез. 9: 6); «(язычники) пролили кровь… как воду вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их» (Пс. 78: 3).

316

ПЛДР. XIII век. С. 446, 448. Ср.: «грьци в пленение и бегание  боудоуть», «одрьжими боудоуть… страхомь , и боудоуть вь оужасе  вси живоучи на земли»; «и нападеть на не страхь  отвсоудоу». См.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 94, 95, 97.

317

ПЛДР. XIII век. С. 440–441.

318

Там же. С. 446, 448. Ср.: Истрин В. М. О ткровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила… С. 93, 95, 97, 98.

319

ПЛДР. XIII век. С. 454.

320

Подскальски Г. Христианство… С. 183. Ср.: «Как не проклинали татар за их свирепые опустошения, даже в первое время ига русские писатели признавали в татарах известные добродетели в их собственном быту» (см.: Пыпин А. Н. И стория русской литературы. Т. 1. С. 216).

321

Шамбинаго С. К. Р усское общество… С. 579.

322

История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 47.

323

ПЛДР. XIII век. С. 452.

324

История русской литературы. Т. 1. Л., 1980. С. 115.

325

См.: Шамбинаго С. К. Р усское общество… С. 578; Пыпин А. Н. И стория русской литературы. Т. 1. С. 208; История русской литературы. Т. 2. Ч. 1. С. 46.

326

Кучкин В. А. Монголо-татарское иго… С. 43.

327

ПЛДР. XIII век. С. 444.

328

Там же. С. 450.

329

Там же. С. 454.

 

Печатается по книге «Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.». Текст взят здесь

Публикация подготовлена С. А. Рябовым, февраль 2018 г.

 

 

 

 



1 В.Н. Рудаков Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV в. 2-е издание, исправленное и дополненное. Изд. «Квадрига», 2017.